Собрание шло уже полтора часа. Карел, председательствовавший на нем, зачитал все документы, которые привез Йозмар. Делегаты внимательно слушали; они поняли, что Зима, сидевший среди них, оказался победителем, что этот высокий, осанистый человек с медлительными движениями займет теперь место Вассо. Все ожидали, что Зима сам скажет хотя бы несколько слов, но он молчал. Перед ним лежала целая горка маслин, и он ел их не переставая. Но горка каким-то таинственным образом не уменьшалась. Йозмара это удивило, и он после собрания решил выведать у Зимы этот секрет.
Карел сказал:
— Думаю, что голосовать тут нечего, все и так ясно, время разногласий и фракций прошло. Давайте я лучше сразу зачитаю резолюцию, с которой наш комитет хочет обратиться к коммунистам края.
— Нет, нет, так не пойдет! Так дело Слипича не решить!
Йозмар обернулся к говорившему — тот сидел на самом конце стола. Это был необычайно бледный и худой человек; рот его был широко открыт, как будто он собирался кричать, но он лишь опустил на стол кулак — это был жест отчаянного, хотя и бессильного гнева.
— Говори, Войко Бранкович, — сказал Зима, — ты ведь среди друзей. Вот и говори как с друзьями. Но не забывай, — за два года тюрьмы ты мог и упустить кое-что из того, что следовало бы знать, если хочешь дать делу правильную оценку. И имей в виду, что речь идет не об отдельном человеке — за Слипичем есть другие силы. Говори, Войко!
Войко сказал, что сам был членом партийного трибунала, всего два месяца назад в тюрьме исключившего Мирослава Слипича из партии. Они рассмотрели дело со всех сторон и убедились, что оппозиционером Слипич стал лишь в тюрьме — его долго держали в одиночке, литературу, которую ему передавали, он понял неправильно, — так сказать, плохо переварил. Парень он упрямый, это упрямство помогло ему держаться молодцом и в полиции, и на суде, но из-за него все старания товарищей вернуть Слипича на путь истинный не дали результатов. Теперь он исключен, совершенно изолирован, с ним никто не разговаривает. Но называть его полицейской ищейкой — нет, это бред, это нечестно и не достойно коммунистов. Слипичу осталось сидеть еще три года. Еще есть надежда, что он, оставшись совершенно один, одумается. Не следует обвинять его сразу во всех смертных грехах, он был ценным работником. Конечно, эти его пораженческие разговоры, да и его позиция по китайскому вопросу — серьезный проступок, но агентом полиции он никогда не был.
Войко начал повторяться; его довольно бессвязная речь стала раздражать остальных. Он заметил это, хотел найти хорошую последнюю фразу, не нашел — и начал все снова.
Наконец Карел прервал его:
— Хорошо, твою точку зрения мы знаем. Ты возмущаешься, но мне непонятно почему. Ты ведь сам исключал этого человека. Что же ты теперь хочешь? Он — не полицейский шпик? А ты почем знаешь? Ты и сам сидел, а значит, не мог знать, что нам удалось узнать об этом Слипиче, о его прошлом. Какое право ты имеешь не доверять товарищам, продолжавшим работать на свободе? Говорю тебе, Войко, ты вступаешь на ложный путь. Говорю тебе, вспомни историю Троцкого. Кто бы мог подумать еще несколько лет назад, что Троцкий вдруг так себя разоблачит? А сегодня каждому ясно: как он был врагом партии, так им и остался.
— Что ты мне тут толкуешь о Троцком? Я-то говорю о Слипиче, человеке, которого знаю одиннадцать лет; я знаю его характер и не могу не оценить его по достоинству! Этот человек не был шпиком, он и сейчас не шпик и никогда им не станет.
За этим последовала короткая, но резкая перепалка между Карелом и Войко. Наконец Карел, как-то сразу успокоившись, сказал:
— Ты нервничаешь, и неудивительно — после всего, что с тобой было. Мы все равно вскоре собирались обсуждать твой случай, вот я и предлагаю тебе отдохнуть месяц-другой, прежде чем снова приступать к работе. Что касается Слипича, то решение Политбюро здесь поддержали все, кроме тебя. Есть еще желающие выступить по этому вопросу?
Войко оглядел товарищей, но все молчали. Он несколько раз провел рукой по взмокшему лицу, а потом начал грызть ногти.
Снова вмешался Зима:
— Я предупреждал Бранковича, но он меня не понял. Необходимо, чтобы все товарищи это поняли, поэтому я постараюсь изложить свою точку зрения как можно яснее. Хорошо, пусть Слипич действительно не агент полиции. Но вот он выйдет из тюрьмы — оторванный от всех, ожесточенный человек, который сразу же начнет нападать на партию и при этом постоянно подчеркивать, что пострадал за дело партии: пытки при допросах, пять лет заключения. Именно поэтому нам и придется бороться с ним еще жестче: что ни говори, а авторитет заслуженного борца у него будет. И по логике этой борьбы он станет отходить все дальше от нас, все больше приближаясь к врагам, а врагом он будет очень опасным. Но сейчас мы еще можем предотвратить это, помешать ему стать действительно опасным. Если мы уже сейчас начнем говорить, что он шпик, никто не захочет иметь с ним дела. Он окажется даже в большей изоляции, чем теперь, когда сидит в одиночке. Это печально, согласен, но неизбежно. При выборе оружия думать надо о победе, и только о победе. Это ясно как день, тут не может быть двух мнений!
— Может, — сказал Андрей, — у меня другое мнение. Если ошибка — преступление, значит, мы все здесь — преступники, а самые крупные преступники — это вожди всех наших партий. У меня и в мыслях не было считать тебя, Зима, преступником и шпиком, но скажи: сколько ошибок ты допустил, сколько организовал акций, закончившихся для нас поражением и потерями? Теперь за все это, видимо, будет отвечать Вассо Милич. Так почему же Слипичу нельзя говорить о нашем поражении? Почему ему нельзя говорить о тяжких ошибках нашей китайской политики?
— Это к делу не относится! — нетерпеливо прервал его Карел.
— Правда всегда относится к делу, она и есть самое главное дело любой революционной партии, — возразил Андрей.
— Ты знаешь, как я тебя ценю, Андрей Боцек, — обратился к нему Зима, — и поэтому было принято решение как можно скорее отправить тебя за границу. Ты там кое-чему научишься — и тогда поймешь, что все, что ты нам тут сейчас наговорил, пустая болтовня. Ты не усвоил даже основного принципа большевизации, который для нашей партии гораздо важнее, чем для всех остальных секций Коминтерна. А сейчас нам осталось только проголосовать: я хочу посмотреть, станешь ли ты голосовать против резолюции.
— Я поступлю согласно моим убеждениям.
— А если твои убеждения не согласуются с членством в партии, что тогда?
— Дурацкий вопрос, его нельзя так ставить! — возмущенно воскликнул Андрей.
— Но партия ставит вопрос именно так! Карел, проводи голосование.
Йозмар со все возрастающим вниманием следил за Андреем, который после этих слов вскочил, точно намереваясь уйти, но остался стоять — бледный, недвижимый, опираясь руками на стол.
— Видишь, Боцек, все подняли руки, даже Бранкович. Было бы очень печально, если бы ты этого не сделал. Оппозиции больше нет, не забывай об этом, и новой не должно быть. Или ты хочешь стать врагом?
Зима встал, медленно подошел к Андрею и, тихонько отделив одну его руку от стола, поднял ее. Андрей не опустил руку; только покраснел и отвернулся.
— С тех пор как я стал революционером, я в первый раз поступаю против совести, с тех пор как я ушел из дома, я в первый раз покоряюсь. Этого я, наверное, не прощу себе никогда в жизни.
— Не надо, Андрей, у тебя вся жизнь еще впереди и думать об этом будет некогда, — сказал Зима, положив руки ему на плечи и почти обнимая его.
Андрей медленно повернулся и произнес, обращаясь не к Зиме, а куда-то в сторону:
— Хотел бы я, чтобы она была уже позади.
Собрание продолжалось, оно затянулось далеко за полночь.
1
Наконец Андрей увидел мол. Там были три лодки, зачаленные цепью. Если ему не удастся уговорить рыбаков, если придется долго объясняться с ними, он пропал. Он свернул с тропинки и стал торопливо спускаться по извилистой улочке. Бежать нельзя — это может вызвать подозрение, но на счету каждая минута, поэтому надо спешить.
— Свези меня на побережье. Мне срочно нужно на ту сторону.
Человек долго смотрел на него и наконец ответил:
— Через пятнадцать минут подойдет катер, на нем ты доберешься быстрее, чем на лодке.
— Знаю, но мне не нужно в гавань, ты высадишь меня вон там, напротив. — И Андрей показал рукой. Рука дрожала, и он побыстрее опустил ее.
— У меня семья, и семья большая. Если меня заберут жандармы, пострадает много невинных людей.
Значит, он все понял; может быть, он даже узнал Андрея. Возможно также, что рыбаки знали о приезде полиции на остров и о том, что его разыскивают.
— Ты знаешь, кто я? — спросил Андрей.
