Входной проем устроен в виде перепончатого аквариума, в каких на Птичьем рынке за Таганкой держат рыб. В правом отсеке встречает доска, на которой вместо приветствия, как и везде, выбиты правила. В левом — сразу три милиционера. Какие страсти кипят за толстыми стеклами аквариума, за спинами постовых, бдительно перекрывших вход в бывший Катковский лицей?
***
Георгий внезапно увидел Татьяну, как выскочила из машины и пошла за угол. Почему-то норовила появиться, когда не искал, и путала карты.
Вообще, в институт девушек брали без охоты. В правилах приема, что висели при входе, значилось: «…принимаются лица преимущественно мужского пола». Позади правил, за стеклом аквариума, теснились портреты женщин-дипломатов во главе с Коллонтай, внук которой Мишель как раз славился в институте по этой самой части. «Проходной балл на них, этот, очень высокий, — говорил Арсланбек, — и минимум генерал-полковник. Поэтому такие страшные».
Но сейчас шла королева, похожая на Йоко Оно. «Королева!» — подумал Георгий. Накануне в толкучке за плащом увидел Татьяну близко и коричневое пятнышко возле зрачка на серо-зеленом — ведьмин следок. И, разглядев еще тонкие жилки, пересекавшие полукружья под глазами — ослабел, словно весь настороженный запас нежности сорвался с цепочки и ударился в ноги, сердце, голову.
Мир словно наново отмывался.
Недавно, например, в глаза бросились пузатые чашки в кофейне — с обкусанной золотой каймой и сытой надписью «Общепит». Георгия неприятно поразила у ее губ чашка, из которой общественно питались чужие какие-то люди, и этот факт был на чашке для чего-то публично закреплен. «Чтоб не уперли», — сообразил Георгий, любуясь на ее поразительно поджатый при глотке мизинец.
Спохватившись, Георгий заспешил, потом замедлил шаг, потом решился и бросился за Татьяной. Догнал на углу и, стиснув зубы, развернул за локоть к себе. Не спросившись, взял бледное лицо в ладони — а оно словно и создано было для его ладоней — послушно сужаясь книзу в матовый подбородок с крутой ямкой посередине…
Спохватившись, Георгий заспешил и свернул вслед Татьяне за угол. Тут застал опережающий взгляд группы товарищей на любимую. Товарищи как-то вдруг отодвинулись друг от друга, как-то вдруг подозрительно друг на друга посмотрели, а Оприченко так даже просто вышел вперед.
«Скоты!» — подумал Георгий.
Да, много есть на свете углов, гораздо больше, чем нужно. Вся жизнь, да что жизнь — вся литература состоит из углов, а если вдуматься, есть один большой угол. Настырный, он поделил ненужное разнообразие сюжетов на две краеугольных части: что увидел герой, свернув за угол, либо о чем думает, скрывшись за углом. А какие углы в Москве, какое разнообразие замыслов! Есть углы острые, строгие, как устав ДОСААФ — эти из новых. Завернешь, бывало, за такой — и на: первая любовь; вывернешь обратно — бывшая любовница, и так и ходишь…
А есть видавшие виды, захватанные и толстые углы, выщербленным профилем глядящие себе куда-то по диагонали. Да даже и глядеть толком не глядят — понасмотрелись уже, а так — стоят, вздыхая, да гонят время — за них не так мерзко сворачивать.
И я обхожу их по вольной дуге — тогда мир за углом открывается постепенно, развертывается толково и внятно, успеваешь осмыслить детали и предусмотреть, я люблю эти переходные периоды, а не люблю крутых поворотов, когда вот была тишь и келейный говор заарбатского переулка, и вдруг — бац! — шум, гам, вопль свежепроложенной магистрали да визг тормозов.
13
Первую московскую любовь Георгия звали Наташа. В «Лабиринте» — небольшом ресторанчике под «Арбатом» — вышло сначала так, что Наташа оказалась с Рауфом — курчавым любителем школьниц и сыном турецко-подданного, то есть, по слухам, боевого турецкого коммуниста, испросившего себе в СССР политического убежища лет пятнадцать назад. Это было до такой степени романтично, что легко принято в институте за факт, а Георгий очутился при толстенькой Оле, страстной, но скучной десятикласснице, к тому же опытнее Наташи на целый год.
По счастью, на второе свидание Рауф не явился. (Потом, поймав Георгия за лацкан, притянул и принялся шептать на ухо:
— Папу, слушай, опять вызывали в турецкое посольство, и мы, говорят, вернем вашу гостиницу «Лолик» и два дома в Истамбуле, а папа не соглашался, у нас, говорит, и тут квартира ништяк в Черемушках, Хасановы не продаются, и сын в таком институте, что ваша гостиница мне не надо…
Георгий наконец вырвал у него лацкан.
— …Слушай, ну как там моя, этот, как его, Наташа?
— Тоже ништяк, — ответил Георгий, оправляя пиджак и не поверив ни единому слову.
В прошлый раз папе Рауфа предлагали стадион.)
Рауф не явился, и, оказавшись наедине с двумя, Георгий привел дам в общежитие. Там он ловко сплавил Олю Коле Попину — члену КПСС и соседу Херикова по комнате. Те сразу стали целоваться, причем Попин громко и равномерно дышал и держал один глаз открытым — совсем рядом с Олиным ухом. Глаз внимательно рассматривал Георгия, Наташу и обстановку.
В тот же вечер Георгий влюбился без памяти.
Оказалось вот что: родители Наташи работают в Швеции, отец служит торгпредом (неплохо), а Наташа живет одна в самом конце Кутузовского, за Панорамой, где внешторговские кооперативы. Приглядывает за ней старшая сестра Эвридика («Хм», — сказал Георгий), которая замужем за небедным полковником с 20-летней разницей («Полный эмбицил», — сказала Наташа), который живет с Эвридикой на Юго-Западе.
Обстоятельства, говоря прямо, складывались мистически благоприятные. В первый раз в Георгия влюбилась девушка, у которой родители за границей. В первый раз у девушки оказалась пустая квартира — без мамы, которая, до глаз обмотавшись дедушкиным шарфом, выходит к половине десятого с пуделем встречать дочь на автобусную остановку. Но Георгий — что правда, то правда — влюбился до того, как узнал обстоятельства: судьба.
Наташа вся захватила Георгия в один момент, с первого взгляда в «Лабиринте» — так, что он даже потерялся и забыл говорить, а Рауф не забыл. Он нес что-то про турецкую фабрику тонкого трикотажа.
Уголки рта у Натальи были приподняты — наготове опрокинуть верхнее грустное выражение, которое, казалось, еще чуть — и расплачется.
Георгий умилился бесповоротно.
Кстати, на него самого мама целое детство изумлялась — куда, наоборот, деваются слезы. Ребенок рыдает взахлеб, смотришь — глаза красные, как у кролика — а ни слезинки. «Як же воно так?» — озадачивалась мама.
Приходят в гости одна и вторая подружка — критические, и Оля с благословляющей улыбкой, Оля, у которой любви с Попиным, к ее изумлению, не получилось. И Григорян, тоненький сосед семнадцати лет, у которого очень много носа. Когда откроешь на звонок дверь, хмурый Григорян, руки в карманах, на месте «здравствуйте» исподлобья произносит: «Н-ну?» И покачивает, как на пружине, из стороны в сторону головой, которой тоже очень много.
Подружки ходят по квартире опасливо, вкрадчиво — от присутствия в Наташином доме настоящего любимого.
Георгий по уши влез в их школьные дела, в сочинения, в студеную душу исторички, которая зовет подруг просто и доходчиво: «Мерзавки!»
Томительные ночи на кухне — как взрослые: она — в халате с бирманским иероглифом на спине, он — с нежностью глядит сквозь окно на стылые глаголи фонарей, заштрихованные весенним дождиком, боясь выплеснуть полное чувство и цедя его малыми каплями, словно скупец — в редких взглядах на любимое лицо.
Вечерами Георгий слушает Наталину «Аббу» сквозь настоящий «Филипс», иногда в супернаушниках с регуляторами частот, жует настоящую жевательную резинку, ее не нужно экономить — полпластинки на Новый год, четверть на майские, остальное — на октябрьскую дискотеку. Еще он пробует «Тоблерон» — шоколад очень вкусный, с орехом — в виде продолговатой крыши, какие бывают в деревянных детских кубиках; крыша разделена еще на отдельные треугольнички, чтобы удобнее отламывать. И рядом — Наталя, его любимая, такая, Господи, беззащитная в Москве, и их двоих укрывают настоящие стены — и студсовет не ворвется проверять, какого рода у вас отношения, и почему отношения зашли дальше положенных двадцати двух ноль-ноль.
Еще: Георгий влюбился до такой степени, что физическая близость казалась противоестественной — и не наступала. Словом — первая как первая. Ни думать, ни действовать. Смотреть.
Георгию не терпелось делиться таким своим счастьем, и он неумело адресовался к Шамилю:
— Шамик, вот у нее голос, да? Правда? Как клавесин.
— Ага, — отвечал Шамиль, в жизни не слышавший клавесина.
Шамиль заваливал сладостями. «Маленькая, дрянная конфетка», — говорила про «Бон-бон» Оля, а про шоколадные — «Мишку»? — говорила она. — «Мишку» не буду, там вафли. «Белку»? «Белку» сожру».
