Нина Александровна двинулась на рынок за продуктами. Перед мебельным салоном в стеклянном саркофаге медленно вращалось кресло пряничного дизайна с такими располагающими подлокотниками, что его, как даму, хотелось взять под ручку; двое молодых людей, грамотно контролируя тротуар, оделяли прохожих какими-то объявлениями, и у того, что преградил дорогу Нине Александровне, в ушах и на крупной мясистой ноздре сидели, будто клещи, мелкие сережки. Всего этого не было прежде — и не было в той жизни, которую Нина Александровна продолжала вести в своих четырех стенах. Здесь, в наружном мире, ее со всех сторон окружали новые предметы, которым никакие сонники не давали истолкования, — и страшно было вообразить, какие события должны произойти в обыкновенной человеческой жизни, чтобы оправдать присутствие во сне вот этого кресла, величаво пустующего под ярко-белыми холодными облаками, или этих длинных автобусов, волочащих низкие хвостовые части, как волочит задние лапы полупарализованное животное, или всюду продаваемых компьютеров, на чьих экранах, точно на рентгене, казалось, светились и плавали их собственные электронные потроха. Прежде было немыслимо представить столько никем не купленных вещей; свойственная им четырехзначная и пятизначная цена, казалось, делала их опасными в обращении, как бывает опасно хранимое дома оружие. Впервые Нина Александровна чувствовала себя на улице настолько подавленной. С другой же стороны, поскольку она ничего не знала об окружающем, все было сравнительно просто: главное — знать свою дорогу, а от пестрой видимости можно отмахнуться.
Вход на рынок был издалека отмечен парой высоких блистающих тополей, их почти невидимая в солнечном воздухе листва напоминала пятна, какие бывают в отслоившейся зеркальной амальгаме. При виде знакомого нищего с одной пустою глазницей, похожей на пупок, и с потрепанной, жадно хватающей воздух гармошкой Нине Александровне немного полегчало. Неподалеку, прямо за решетчатой оградой рынка, громко била из киоска сердитая музыка, из-за нее гармошка нищего была нема как рыбья жабра, только очень близко, почти вплотную, слышались ее неясные порыкивания — но Нина Александровна все-таки бросила в кепку, черной лепехой лежавшую у ног гармониста, беззвучный новенький рубль. В тесных, пьяных от солнца и соков торговых рядах было, как всегда, неопрятно, липкие лужи с мутной нутряною жидкостью на самом дне еще привлекали своими несохнущими разводами яростных мух, которые метались всюду и, влепившись в лицо, оказывались неожиданно холодными, точно металлическими. Но для Нины Александровны все здесь было привычно, а то, что музыку из рыночных киосков она уже несколько раз слыхала в других торговых местах, прибавляло ей уверенности в себе. Не торопясь, Нина Александровна купила суповой набор, немного свежей, чистой на срезе колбасы, банку тушенки и банку сардин, крепкий, в лопнувшем золоте лук, тщательно выбрала из нескольких предложенных большого, как лопата, кроваво-серебристого леща — все эти предметы, в отличие от уличных химер, были по крайней мере человеческими из-за своей съедобности; что-то подсказывало Нине Александровне, что такими вещами и надо ограничиваться. Все-таки она наведалась к меховому и пластмассовому китайскому лотку, торгующему игрушками. Там расторопный продавец, скуластым лицом напоминающий русский чугунок, как раз демонстрировал грязноватым джинсовым детям нехитрую забаву: сжимая в кулаке резиновую грушу, надувал через длинную кишку лоснящегося паука, отчего паук — упругая котлетка с висячими мертвыми ножками — неуклюже подпрыгивал. Представив, как понравится Алексею Афанасьевичу управлять хоть чем-нибудь на расстоянии, Нина Александровна паука немедленно купила и, обмотав пуповиной, аккуратно сложила в сумку. Она уже почти совсем успокоилась, даже паук-страшилка, похожий в обмотанном виде на какой-то медицинский аппарат, тонометр или фонендоскоп, вызывал у нее доверие. Она сказала себе, что просто у нее наконец-то развивается привычка внимательнее смотреть на окружающее. В подтверждение она тут же увидела на металлическом столбе зеленых рыночных ворот портрет солидного мужчины, похожего на добрую собаку, — того же самого, который ей уже встречался на дверях пустого гастронома. Округлость столба, подобно лупе, словно увеличивала портрет, делая лицо кандидата в депутаты как бы бесконечно приближающимся к избирателю; в ответ на его широко растянутую улыбку Нина Александровна невольно улыбнулась.
Дальше, пройдя мимо тарных ящиков с редеющей торговлей (нищий, стеснив на коленях захватанную гармошку, закусывал поверх нее разваливающейся картофелиной и соленым огурцом), Нина Александровна заметила на какой-то железной будке сразу два таких портрета, наклеенных в ряд, будто марки, вместе увеличивающие ценность предмета, пусть даже его и нельзя никому отправить по почте. Сразу ей стало совершенно понятно, что она уже неоднократно видела листовки с человеком-собакой: в подземном переходе, на кассе «Детского мира», на разбитой, как корыто, двери собственного подъезда, где листовка хозяйственно залепляла главную вмятину и потому сама по себе не сразу бросалась в глаза, — а также на многом другом. При мысли, что добрые лица человека-директора, будучи наклеены на многие предметы, назначения которых Нине Александровне было не понять, все-таки делают это непонятное обиходным и достаточно простым, Нина Александровна ощутила благодарное тепло. Теперь она освоилась настолько, что позволила себе присесть за один из пластиковых, с высасываемой ветром лужей пролитого кофе уличных столиков и, сделав заказ подскочившему подростку неопределенного пола, получила на тарелочке неукусываемый, размером с мячик, американский бутерброд. Разбирая бутерброд на смокшие, взаимно прокрашенные части, поглядывая на бегущих в разных направлениях людей, которым тщетно сигналила вспышками света бурно летящая листва, Нина Александровна чувствовала, что может ко всему относиться совершенно спокойно. И на обратном пути лицо человека-директора мелькало и вело, как луна в чащобе, пока не довело умиротворенную Нину Александровну до самого подъезда, где напоследок улыбнулось одними глянцевыми глазами поверх какой-то новой, криво наклеенной бумажки, крупно сообщавшей о большом наборе платных агитаторов по такому-то адресу.
* * *
Для Марины этот день выдался настолько перегруженным, что она не выкроила минутки, чтобы позвонить домой и выяснить, приходила ли Клумба и приносила ли деньги. Сидя в предвыборном штабе — в промозглом, с какими-то заляпанными досками в углу полуподвальном помещении, нанятом за сущие гроши, — она записывала в отсырелую тетрадку многочисленных граждан, явившихся сюда по объявлениям, которыми неделю назад весь имевшийся в распоряжении Шишкова личный состав сплошь облепил голосующую территорию.
Избирательный участок номер восемнадцать, где проводились довыборы в областную Думу (предыдущего депутата, финансово обрусевшего кавказца, расстреляли в новенькой коробке его загородной виллы), не представлял собою ничего хорошего. То была пологая, нездорово оплывшая местность, как бы щека большого Юго-Западного района, уходившая от центра к индустриальным болотам, где горизонт словно истлевал от испарений и земная ткань казалась дырявой, скатавшейся в пуховые очески. Шарикоподшипниковый завод и серые девятиэтажки этого завода, от порядка нумерации которых любой нормальный человек просто сошел бы с ума; хрущевки, хрущевки, хрущевки; две плохо связанные падающими заборами улицы частного сектора с тусклыми аленькими цветочками в кривых от старости избяных окошках и с похожими на могилки георгиновыми грядками в тощих палисадниках; узкая отравленная речка в зализанных берегах, даже зимой, под снегом, мокрая, в темных промоченных пятнах, поедающих легкие хлопья, а по осени пустая, словно выключенная, без единого образа на черной воде; небольшая часть хорошего квартала, где, однако, неизбежная разница между новым уличным благоустройством и бедностью скрытых от глаза квартир была доведена до какой-то метафизической несовместимости; и, наконец, главная достопримечательность — Дворец политпросвещения, из тех бетонностеклянных гигантов посреди мощеных квадратами ветреных площадей, что совершенно не поддаются описанию в словах, но господствуют над местностью, иногда притягивая к себе цепочки мелких человеческих фигур на какой-нибудь средней руки эстрадный концерт.
С половины девятого утра обитатели этого участка, пахнувшие мокрым драпом и своими кухнями, толпились перед шатким Марининым столом. Они подавали ей замученные, потрепанные жизнью паспорта и наклонялись над тетрадкой, чтобы в графе после паспортных данных вывести казенной ручкой куриную подпись. После этого завербованному выдавался сложенный листок «Инструкции агитатора», внутри которого приятно твердела подколотая скрепкой пятидесятирублевая бумажка; тут же ему предъявлялась и другая, более опрятная тетрадь, где напротив его свежезанесенной фамилии значилась сумма в сто двадцать рублей: то была поощрительная премия, которую агитатор мог получить только после победы на выборах кандидата от блока «Спасение» Федора Игнатовича Кругаля.
