Чужое оживление не коробит рентнера. Конечно, у него мало радости. А если говорить откровенно, радости вообще нет. Сын, хороший и бравый малый, где-то там, далеко, за океаном. Он зовет к себе отца. Приезжай, пишет, живи у меня; у меня, пишет, уже маленький Франк имеется. Но старик — не поедет. Зачем? Его Роз-Мари или Елизабет лежит в земле Восточного кладбища. А сын — далеко. Да, есть еще и дочь. Но где она? Кто знает! А Роз-Мари или Елизабет так дивно умела готовить кофе и печь кексы. Теперь — ничего…
Старик-рентнер опять посмотрел по сторонам и осторожно развернул пакетик. Да, вчера была суббота, и вчера он купил это сухое печенье, а сегодня, в воскресенье, станет жевать это печенье, запивая его маленькими глотками кофе. Из чужой чашки. А ведь когда-то…
Рентнер сидит за этой чашкой час. А может быть и дольше. Никто на него не посмотрит косо. Потому что здесь — ресторан господина Кюблера, ресторан — в котором самообслуживание. На разную цену. Для самых разных людей.
А что тут появлялись разные люди, Автор убедился сам. Здесь ему довелось сталкиваться с очень интересными… даже с одним таким, что отвернулся от своих миллионов. Есть же такие чудаки! Автору даже кажется, что не будь их — мир стал бы беднее и серее! И когда Автор за соседним столиком привык встречать этого сравнительно молодого, элегантно одетого господина, всегда сидевшего спиной к залу и сквозь сильные стекла очков глядевшего в бокал с вином — тогда Автор решил, что появление этого господина не случайность.
Однажды господин в очках пришел со своим вином, но места не было. Оглянувшись по сторонам, он нерешительно подошел к Автору и спросил:
— Я вам не помешаю? Можно?
— Конечно, пожалуйста, — с тревожным предчувствием чего-то значительного, ответил Автор. — Прошу вас.
Некоторое время длилось молчание. Потом пришедший поднял свои, увеличенные стеклами очков, глаза, и сказал:
— Я вас тут встречаю. Довольно часто. Тут, ведь, правда, симпатично и… и тут… тут, понимаете, как будто бы тебя охватывает состояние…
— Состояние одиночества? — тихо произнес Автор.
— Да, да. Вы это определили очень… очень правильно. Верно. Состояние одиночества. И я рад, что встретил человека, чувствующего… даже, может быть, ищущего одиночества не в горах, не в заброшенной, деревушке, а вот здесь, среди этих столиков, — он несколько театрально развел руками, и склонившись над вином, начал говорить о себе.
Этот рассказ был так неожидан и откровенен, что Автор вначале прислушивался с некоторым недоверием. В самом деле: странно, ведь, узнать, что у человека громадное состояние, великолепная вилла, хорошие, по-настоящему преданные слуги, возможность путешествовать, встречаться с друзьями и… и вместо этого, иногда, уезжать, чтобы попасть в один из уголков ресторана Кюблера и провести несколько часов в одиночестве.
— А семья? — спросил Автор и посмотрел на красивое в своей задумчивости лицо рассказчика.
— У меня семьи нет. У меня никого нет. Никого, — повторил он. — Была мать. Старушка мать. Вы меня поймете? Она для меня была всё. И вот ее уж нет. И я… Я не знаю, что мне делать? Вокруг меня пустота. Меня ничто не поддерживает. И никогда и ничто не поддержит. Теперь я как дом, из-под которого исчез фундамент. Дом должен рухнуть.
Автор не будет воспроизводить в подробностях страшную исповедь человека, как будто бы уже определившего свою судьбу. Но Автор не может не воспроизвести таких слов господина в очках:
— Я не понимаю нынешних писателей. То есть, понимаю, но не принимаю создаваемое ими. Они — чужие мне… В настоящую душу настоящего человека они, вроде бы, не хотят или боятся заглянуть. Это умели делать когда-то. Без боязни. А сегодня? Возможно, я предъявляю чрезмерные требования… Возможно. Но я хотел бы встретить роман или повесть, в которых была бы раскрыта трагедия взрослого, думающего человека, утратившего старушку мать… Ее уже нет, и ее седеющий сын, как тот дом без фундамента, обязан рухнуть. Вы скажете, что это несколько противоестественно? Согласен. Но я — тот дом без фундамента.
Он взглянул на часы и с сожалением сказал:
— Мне надо уезжать… Спасибо.
— За что? — в недоумении спросил Автор.
— Должно быть за то, что вы первый, с кем я так говорил. Я даже надеюсь, что мы с вами встретимся. Как знакомые…
И он протянул Автору свою визитную карточку. На ней — имя, фамилия, город, название улицы и номер дома. Автору довелось еще не раз встречаться с господином в очках, о котором он уже многое знал и уж ни в чем не сомневался.
Автор нарочито не называет фамилию этого странного господина. Почему? Так, не нужно. Не к чему…
Но Автор, как только забивался в свой угол ресторана Кюблера, часто вспоминал о своих встречах с господином в очках… Вспоминая, Автор вынимал тщательно хранимую вырезку из газеты «Абендцейтунг» за 26 ноября 1967 года, в которой — на первой странице — под крупным заголовком сообщалось о том, что «самоубийца пожертвовал свои миллионы слепым».
Самоубийца — это тот самый господин в очках, который о самом себе в ресторане Кюблера говорил: «Вокруг меня пустота. Меня ничто не поддерживает. И никогда не поддержит. Была старушка мать. Ее нет. Я как дом, из-под которого некая сила вырвала фундамент. Дом должен рухнуть».
Вспоминая эти слова, Автор перечитывал заметку в «Абендцейтунге». Газетные строчки говорили о том, как миллионер сидел вечером в гостях у своих друзей, как неожиданно поднялся и еще более неожиданно сказал: «Прощайте. Я ухожу. Вам хорошо»… Все с удивлением посмотрели на него, и никто, конечно, не предполагал, что он — через полчаса попав в свой великолепный особняк — не снимая смокинга ляжет в постель, с которой его уже поднимут мертвым…
Так человек в очках оказался в своей окончательной пустыне, и Автор никогда уже не встретит его здесь, в этом ресторане Кюблера, где продолжает звучать музыкальная мелодия, тревожно-таинственная, как сама жизнь.
Воспоминания об этом человеке Автор вписал в книгу не случайно. Они ему нужны. Хотя бы потому, что в том прошлом, отодвинутом на многие десятилетия, кой-кто уходил, умел уйти в свое собственное одиночество.
Автор не хочет быть голословным, и потому будет говорить —
О судьбе генерала Нововойтова
— Есть такие, что могут жить среди людей и не замечать их, — задумчиво сказал Решков, и, помолчав, добавил:
— Есть такие, Владимир Борисович.
— Таких вы знали, Леонид Николаевич? — спросил Кулибин.
— Да. Одного. И с завистью разглядывал, удивляясь, как это может человек создать вокруг себя и только для себя пустыню.
— Это кто? Схимник какой-то? Или отшельник, отрекшийся от мира?
— Нет… Так… Просто… Такой Нововойтов, ну…
— Генерал Нововойтов? Позвольте! Я что-то слышал. Такой случайно сохранившийся, немножко помешанный барин, который…
— Да, да. Он-то и был одним из тех, не замечавших людей. А почему, тут уж надо бы говорить словами сказок и легенд. В самом деле — вот 1918 год. Нововойтов — барин, однорукий генерал — в подвалах чека. Из подвалов — никто не выходит. А он — вышел. Сказка? Да, сказка о каких-то письмах, найденных у Нововойтова. Письмами заинтересовался один чекист, потом — другой, затем письма попали куда-то очень высоко, и с высот приказ: отпустить генерала, не трогать и, конечно, не расстреливать. Но что с ним делать, про то в приказе забыли написать. И когда вывели Нововойтова из подвала, и объявили ему о «воле», он, видимо, ничего не понял. Пустыми, отсутствующими глазами он смотрел и ничего не видел. Таким, тихо помешанным, со всунутым в карман «освобождением», очутился Нововойтов на улицах Москвы. Иди, дескать, куда хочешь. И он пошел. Понимаете, Владимир Борисович, он пошел, этот, теперь уже помешанный генерал, и рядом с ним, день ото дня разрастаясь, двигалась сказка. Где его только не встречали? И всюду перед ним все почтительно расступались. Даже агенты МУРа, московского уголовного розыска, и те в смущении отодвигались в сторону. Они привыкли к нему, знали, что его «трогать нельзя». Иногда, правда, в суматохе хватали и Нововойтова, но разглядев — отводили в сторону и, слегка подтолкнув, давали «волю». До того дошло, что перед этим помешанным барином, в шутку, понятно, во фронт становились милиционеры. Шутка, конечно, шуткой, а всё ж таки казалось, что и милиционеры радовались, что на них из-под седых бровей смотрит прошлое. Напомню, Владимир Борисович, что и тогда Москва состояла не сплошь из чекистов, милиционеров и отрядов по облавам, имеющих право загонять людей, как скот, во дворы, и хватать «подозрительных», причем враждебность к власти определялась по точно разработанной инструкции: «Морда интеллигентная — заметай!» Ну, а те «интеллигентные морды», кому выпало счастье остаться не «заметенными», те в Нововойтове видели чудом сохранившийся остаток старины с могильными холмами, под которыми были похоронены их отцы, деды и прадеды. Этот памятник былому, этот однорукий генерал в потрепанной шинели кружил в районе Каланчевской площади. Его встречали то там, то здесь, во дворе какого-либо большого дома или около полуразрушенных пристроек брошенной фабрики Сиу и Компания. Потом он пропал, и кой-кто, заканчивая сказку о помешанном генерале, вздыхал и крестился: «Вечная ему память».
