В школе, в последнем классе, я по уши влюбилась в мальчика по имени Том Конвей. Красивый такой был, подтянутый юноша, не мой, в общем-то тип, очень стеснительный, немножко увалень, как будто он отрастил себе тело, а как с ним обращаться, не знает - со всеми своими руками, плечами, локтями и прочим. Не помню, когда я сообразила, что влюбилась в него. Мне нравилось проводить с ним время - это как, бывает, сворачиваешь за угол и вдруг попадаешь на улицу, полную тенистых кленов и парадных веранд. Там не было безумной подростковой любви, когда у тебя лесной пожар в животе бушует, нет, что-то другое, что-то… спокойное. Как-то так получилось, что мы с ним стали гулять вдвоем, той весной. Держась за руки. Но и только: ни поцелуев, ни объятий, ни прикосновений, если не считать ладони, держащей ладонь. Мы обходили весь город, по усаженным деревьями улицам, где солнце падало на нас, пробивая листву, и забредали в район деревянных построек - улочки там были кривые, тротуары отсутствовали, а большие дома стояли в отдаленьи от улиц. Однажды он привел меня к себе домой, познакомить с матерью. Радушная женщина, стоявшая в переднике, расшитом ветками яблони, посреди кухни. Прямо с кухней соседствовала комнаткаа с белыми шторами - гостевая, там обычно останавливалась его бабушка. Почему-то все кончилось тем, что мы с ним легли в этой комнате на кровать. Лежали на спинах поверх зеленого покрывала и держали друг друга за руки. Помню, время уже шло к вечеру, солнце пробивалось в окно, окрашивая все в ярко-оранжевый цвет. Комната так и купалась в нем. Я лежала в совершенном покое, совершенном счастье, - не испытывая никакого желания. Или, скажем так, желание, которое пробуждал во мне Том Конвей, в совершеннстве удовлетворялось тем, что я лежала на кровати его бабушки, в оранжевом свете, держа Тома за руку и слушая, как его мать прохаживается по кухне. Тем летом его семья перебралась в Аризону. И больше я его не видела. Не думаю, что у меня нашлось время так уж сильно скучать по нему, - начиналась учеба в колледже, ну, и так далее. Однако порой, без всякой на то причины, - когда я иду по знакомой улице, или поднимаюсь с полной продуктов сумкой по задним ступеням, или лежу вот тут у подножия лестницы, - я вспоминаю ту комнату с белыми шторами и льющимся в нее оранжевым солнцем.
У вас усталый вид. Ладно, мы почти уж закончили.
Наша комната. Нет-нет, входите. Я хочу, чтобы вы вошли. Я сказала: входите. Знаете, мне так нравится ваша нерешительность. Она показывает, что вы не лишены определенной… порядочности. Или вы чего-то боитесь? Боже милостивый! Тут бояться нечего. Смотрите: еще один книжный шкаф. И позвольте представить вас, м-м, супружескому ложу. Или вы уже знакомы? Ха-ха: шучу. Мы здесь читали, пока не заснем… в давние времена. И каждую ночь любили друг друга, ну, почти каждую. Может быть, и не каждую, но помогу - мы не считали. Знаете, некоторые ведь считают. Дважды в неделю. Раз в десять дней. Потом поднимают записи и сличают свои показатели со средними по стране. Я нахожу это таким… ну, то есть, если бы мы отдалялись друг от друга или… Конечно, временами мы слишком уставали или были не в настроении. Зато на следующую ночь… или через ночь… Впрочем, случались и перерывы подольше, когда мы оба, без всякой на то причины… я хочу сказать, - двадцать два года. Срок немалый. Я, пожалуй, прилягу, как-то мне… И вы тоже ложитесь. Я хочу, чтобы вы прилегли. Нет, пожалуйста: прилягте. Я же вижу, вы устали. Мы можем премило поболтать, как говорится, «под одеялом», наподобие школьниц. Конечно, я в школе никогда разговоров под одеялом не вела, но все-таки. Ой, да разве ты не обожаешь нового учителя математики, это же мечта. И Тодда Эндрюса. Такооой симпатичный. Подобным, знаете ли, манером и разговаривают школьницы. Во всяком случае, я так думаю. Я часто воображала эти мои разговоры с ними, правда, не о мальчиках, а… ну, о книгах и… о разном. Возьмите меня за руку. Ладно, тогда я вас возьму. Сестры! Нам пришлось пройти через многое, нам двоим. Послушайте. Вот тут я и лежала, когда мне позвонили насчет несчастья с Робертом. Все произошло в январе. Знаете, он был очень расстроен. Мы с ним поругались, за неделю до этого. О, здорово поругались. И знаете из-за чего? Из-за того как застлана постель. Не странно ли? Человек, который мне позвонил, все повторял что-то о корке льда. Слова казались мне непонятными, жуткими, как будто он о болезни какой-то твердил. Язва ледяной корки. Ледяная корка в вашей сонной артерии. Острые осколки льда проникли в левый желудочек. Роберт что? Погиб? Да он же был вне себя, господи-боже, разве можно погибнуть, если ты?.. Убит коркой льда. Покрывшей сердце его обледеневшей жены.
Ну, разве не замечательно - беседовать вот так, вы да я и никого больше? Я знаю одну тайну. Только не говорите никому. Когда мы с Робертом полюбили друг друга, когда мне было двадцать четыре, а ему тридцать, все у нас было очень страстно и так далее, однако потом, какое-то время… он не мог быть со мной. С ума от этого сходил. Клялся, что никогда, никогда прежде… Готов был покончить с собой. И знаете? Мне было все равно. Я так любила его, что, даже если… Потом все наладилось, довольно скоро. Он был мне так благодарен - как будто я вытерпела нечто немыслимое - героически сражалась. Клялся, что я ангел, богиня. Как я это не любила. Он не понял одного - я испытывала такое счастье, что мне было все равно. Я помешалась от счастья. Меня можно было в психушку свезти. А потом, когда мы снова стали любить друг друга, не знаю, поймете ли вы, но это как-то растворилось в счастье, которое я и так испытывала.
Я однажды спросила его про вас. Всего один раз. Спросила, не замужем ли вы. Не знаю почему, просто мне нужно было это знать. Он пришел в ужас. Его «Нет!» прозвучало едва ли не гневно. Он уставился на меня, - горестный, взъяренный. Непонятый мужчина. «Я бы никогда не позволил себе разрушить семью». Так прямо и сказал. Поза гордая: плечи назад, взгляд вызывающий.
А как же моя семья, Роберт?
И еще одна моя тайна. Вы же не проболтаетесь, верно? Придвиньтесь поближе: мне придется понизить голос, вдруг нас кто-то подслушает. Я знаю, что вы спали в этой постели. С моим мужем, разумеется. Ну что вы отшатываетесь? У нас с вами милый девичий разговор - вы да я, никого больше. Конечно, вам, наверное, неприятно, что мне все известно. Это может расстроить. Даже смутить, во всяком случае, некоторых. Но, раз начав делиться секретами… Должна признаться, это изменило мои представления о вас. Я не думала, что вы окажетесь такой… как бы это назвать? Отчаянной? Жестокой? Я вам скажу даже, откуда я все узнала. Мне Роберт сказал! Любезно с его стороны, не правда ли? Конечно, у него не оставалось выбора. Он понимал, - я что-то учуяла. Это все в декабре было, сразу после Рождества, я тогда уезжала на несколько дней, повидаться с мамой. Я к тому времени стала думать, что, может быть, мы как-то и уцелеем, Роберт и я, вот как удается уцелеть развалинам. Знаете, развалины ведь можно законсервировать. Дорогостоящая, требующая немалого умения работа. И я думала: если я останусь в доме, и он останется в доме, мы с ним обратимся в исторический памятник с плющом на стенах. Люди будут приходить, чтобы полюбоваться на нас. Мы сможем установить входную плату. Конечно, вы все еще пребывали бы на другом конце города, - опускали шторы, скрещивали и перекрещивали эти ваши ноги. А, вернувшись от матери, я поднялась в мою комнату, прилечь. Роберт как ушел к себе в кабинет, так его и не покидал. А я сразу увидела - кровать застлана не так. Роберт в этих делах совершенно ничего не смыслил. В бытовом отношении он был идиотом. Я закричала; мы поругались. Он признался. Сколько раз можно исповедоваться человеку, прежде чем начнешь желать ему смерти? Или начнешь желать ее себе? Одно из сказанного им я запомнила. Он думает, сказал Роберт, что я его больше не люблю. Уверена, он и вправду так думал, однако, то, что он сказал мне об этом, было еще и очень умнó. Поскольку я разбил твое сердце, дорогая, и поскольку ты теперь бессердечная стерва, ни на столечко вот не простившая меня за то, что я его разбил, я имею богоданное право валять в твоей постели кого угодно. Нравится тебе, не нравится - переживешь.
Говорят, убийцы всегда возвращаются на место своего преступления. И посмотрите-ка: вы здесь! Теперь нам требуется только судья - и палач. Вперед, сестричка! Я уже почти показала вам дом.
Смотрите, моя старая колыбелька.
Мне иногда кажется, что где-то здесь сокрыта вся моя жизнь. Если б я только сумела ее отыскать, разложить по полочкам, мне удалось бы восстановить ее всю, день за днем, минута за минутой…Книжные шкафы. И здесь тоже. Один из них прежде стоял в гостиной… годы тому назад. Многие поговаривают о том, чтобы довести свои чердаки до ума, но как можно довести до ума чердак? Вещи все накапливаются. В этом весь смысл чердаков. Ни до какого ума их не доведешь. Тем-то дома и отличаются от древних цивилизаций - самый старый слой всегда сверху. Мы сделали здесь теплоизоляцию, лет пять назад. Предполагалось, что это позволит нам сэкономить на счетах за отопление, но, по-моему, ничего мы такого уж не наэкономили. Не помню. Этим обычно и кончаются попытки стать практичным человеком. Нас, меня и Роберта, вы никогда бы практичными не назвали. Таково было одно из наших достоинств. Припадочная практичность, в лучшем случае. Наполовину в нем, наполовину снаружи. Это я о мире практичных людей. Каждое лето я ставила вот в это окно вытяжной вентилятор. Он тут посверкивал. Вы не поверите, до чего здесь было жарко. Мой старый кукольный домик. Мой красный зонтик от солнца. Я часто стояла у окна, под солнцем, и смотрела на свои руки под зонтиком, на то, как их заливает сияющая краснота. У Роберта был в восьмом классе научный проект: оптические иллюзии. Знаете: что это, ваза или два профиля? Скопидомы, мы оба. Видите ту балку? Место моего самоубийства. Я вам не говорила, что покончила с собой? Ну да. Влезла сюда с веревкой. Это было после несчастья с Робертом - через несколько дней после звонка. Я все пыталась поговорить с ним. А у мертвых есть такое свойство: они с вами не разговаривают. Слушать слушают, но не отвечают. Это злит. Нашла я в погребе веревку, притащила ее сюда. У меня были какие-то смутные представления, из фильмов… я и скользящий-то узел завязать не умела. Так что вы вправе сказать, что я с собой не покончила, в конечном-то счете. И все-таки, когда поднимаешься с веревкой к себе на чердак, пробуешь перебросить ее через балку, когда у тебя все эти намерения, - нельзя сказать, что ты и вправду … в подлинном смысле… при всей видимости… И вот я стою перед вами, живая покойница, вернувшаяся, чтобы поведать историю. Вообще говоря, жутковатое место. Слышно, как что-то шустро движется в темноте. Крылья. Крошечные тонкие лапки. Нет, дети правы. От чердаков лучше держаться подальше. Это все равно что разгуливать внутри головы обезумевшей женщины.
