— А вы попортите его…
— Ничего, у меня новый есть, точно такой же. Так! По команде «три» хватаешь пиджак… Ногами упираешься в стенки, понял? Ну — раз… два… Три!
После нескольких минут пыхтенья, грюканья цепи, криков Гурова и спасаемого — «держись!», «ай!», «мамочки!», «ноги!..» и т. п. — из дыры выпали Гуров и перепачканное существо с длинной белой косой.
— Вот те раз! Я думал, ты мальчик, — удивлялся Гуров, глядя на косу.
— А я и так почти мальчик. Я только с мальчиками и играю, понимаете?
— Пока нет, — признался Гуров. — Ты чего туда полез… ла?
— А мне интересно было, куда там цепь идет… и еще я хотела на море посмотреть. Сверху, понимаете?
— Нет. А здесь что, не сверху? Моря не видно?
— Ну нет, нет, я хотела из той дырки, понимаете? Вниз головой, чтобы сверху, как с потолка… Или как с неба. Висю, а там море…
Существо храбрилось, но дрожало, и руки его никак не хотели отпускать пиджак Гурова. Оно было так густо обмазано мазутом, что Гуров не сразу понял, почему из черной головы растет белая коса.
— Так, — сказал Гуров. — Негритоска ты. Как тебя отмывать теперь? Где мама, папа?
— Мама тут где-то, я ее посадила на корабль…
— Как посадила?
— Ну так. Она у меня знаете как боится! Так я ее уговаривала всю дорогу, успокаивала, а потом…
— Так. А папа?
Но девочка скривилась и сказала:
— А вы же не моряк, да, не моряк? А вы кто? Как вы сюда залезли?
— Я? Я человек. Ты лучше…
— Да? Так я теперь вас так и буду звать: дядя Человек. Идет?
— Вот ты какая!.. А тебя как звать прикажешь?
— Вообще-то меня Ксюша зовут… Но мне не нравится Ксюша, мне нравится больше Александра, такое серьезное! Зовите меня Александрой, а?
— Ну, Александру еще заслужить надо. Александры не лазят по всяким мазутным дырам, а сидят и учат Пушкина. Александр Сергеича. Наизусть…
— А я знаю Пушкина! Александр Сергеича! Много знаю! Прочитать? — и пятнистое существо, тряхнув косой, вскочило и выпятило грудь.
Озадаченный Гуров ожидал услышать «У Лукоморья дуб зеленый», но существо вдруг завело:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы…
Гуров сидел на палубе, вцепившись почему-то в свой пиджак, и во все глаза смотрел на чумазую фигурку, сотрясающую тоненькой рукой в такт стихам.
* * *
Они шли за руку: Гуров вел Ксюшу-Александру к старпому, чтобы узнать, где ее можно отмыть.
— А вы меня правда не выдадите маме?
«А что, думаешь, я должен молчать о твоих подвигах?», хотел спросить Гуров, но вдруг ответил:
— Правда, правда…
— Уррррраааа, — завопила Ксюша-Александра. И осеклась.
К ним подходила Белая Чайка. Ее лицо и улыбалось, и плакало, и недоумевало:
— Ксюшка! Где же ты… Боже! Что это? В каком ты виде? Что… что это значит? — обратилась она к Гурову, хватая Ксюшу за грязные плечи.
— Ма, не трогай, я тебя всю напачкаю, — верещала Ксюшка, а Гуров пытался сообразить, что сказать.
— Здравствуйте. Произошла, знаете ли, странная история. Там, на носу, всякие снасти, все в мазуте, и вот… Корабль дернулся, и…
— И на меня опрокинулась бочка с мазутом! Вот такая вся! представляешь, ма?
— Да не перебивай ты! Какая бочка? Просто она упала на… на цепь. Грязную. А я помогал ей…
— На цепь? Какую цепь? Кто упал? — Чайка смотрела на Гурова своими большими глазами.
— Ну, какая-то цепь, не знаю, есть там… в мазуте вся…
— Как Ксюшка туда попала? Ты… ты залезла, куда нельзя, да? — Чайка присела и испытывающе смотрела на Ксюшку.
— А чего мне везде нельзя? всем можно, а мне нельзя? раз я девочка, так все нельзя?! — завела Ксюшка. Чайка перевела взгляд на Гурова, и тот вдруг беспомощно улыбнулся:
— Не получается у нас слаженно врать. Не спелись еще.
— Да нет, просто маме вообще не получается врать. Даже когда я одна вру, — вдруг заявила Ксюша.
Чайка сидела на корточках и смотрела на Гурова. Пришлось рассказать все, как было.
К концу рассказа она прижимала Ксюшку к себе и тихо говорила:
— Наказание мое… Я так и знала…
— Так, ма, не реветь! это что такое? Тебе сколько лет, скажи пожалуйста? — внушительно говорила Ксюшка, и Чайка по-детски терла глаза кулаками, мгновенно размазав себе черные круги:
— Не буду, не буду… Боже… Я не знаю, как вас благодарить… Не знаю, что в таких случаях говорят. Как сказать, чтобы вы почувствовали…
Внезапно она встала и крепко обняла его. Обняв — отпрыгнула и глянула снизу вверх:
— Простите… Нас с Ксюшкой.
Гуров окончательно покраснел, пробормотал что-то и отвел взгляд.
Порыв Чайки обжег его, и он ощущал внутри влажную теплую точку, набухшую, как губка.
Наконец он сказал:
— А… Давайте тогда знакомиться. Раз такое… такие дела. С Ксюшей я уже знаком. А как вас зовут?
— Аня. То есть — Аня Сергеевна… Анна Сергеевна! — поправилась Чайка, вспыхнув улыбкой.
…Когда Гуров вел Ксюшу от старпома в каюту, где их ждала Аня Сергеевна, Ксюша вдруг остановилась.
— Ты чего?
— Вам мама нравится?
Она испытывающе смотрела на Гурова. Влажная точка охнула холодком…
— Мне? Чего ты такие странные вопросы задаешь? У тебя замечательная мама…
— Я не в том смысле.
— А в каком?
— Сами знаете. Ну не делайте вид! Я ведь все вижу… Нравится, да? Ну так и действуйте!
— Э, а ты чего это такие советы раздаешь, а? — опомнился Гуров.
— Того. Женитесь, говорю. А я вас буду папой звать, и на ты… Хотите?
Через минуту дверь Чайкиной каюты открылась, и в нее влетело чумазое существо, дикое и счастливое:
— Ма! Товарищ старпом сказал, что мыться негде, и мы будем так и ехать грязными! до самого конца! Уррраааа!..
* * *
…Мылись с грехом пополам в рукомойнике, возмутив общественность, лихо посланную Гуровым к черту. Ксюшка с распущенной косой и полуотмытым личиком вдруг сделалась ангельски хороша — точно как мама. Волосы, правда, отмыть не удалось, и Ксюшка так и осталась полубрюнеткой-полублондинкой.
Гуров и Аня Сергеевна все время были вместе, стесняясь друг друга, как школьники. Теплый ветер кружил головы, и теплый ком подкатывал к горлу; Ксюшка норовила оставить их вместе, но мама не пускала — и та висла на Гурове, как обезьяныш, вынуждая Чайку вдвойне стесняться и извиняться за нее.
Когда Чайка отлучилась по своим делам, Ксюшка подошла к Гурову, насупленная и решительная.
— Чего тебе, Белый Бим, Черное Ухо?
— Ничего. Почему вы такой?..
— Какой?
— Такой… сами знаете какой.
— Ксюш, — Гуров взял ее за плечи и привлек к себе, — ну нельзя же так — сразу. Бац — и готово. Это только в сказках…
— Причем тут в сказках!.. Мама и сама за кого хочешь постесняется. Видите, она какая?
— Понимаешь, Ксюш… — Гуров хотел сказать что-то взрослое, внушительное, но неожиданно ткнулся ей в мазутную макушку. — …Ну потерпи еще немного. Ладно?
— Ну да, потерпи. Я уже знаете сколько терплю? — У Ксюшки был такой вид, будто она и впрямь терпит десять тысяч лет. Вдруг обняв Гурова, она скоренько сунула голову ему на плечо. — Вот… Давай я тебе помогу. Давай я устрою. А?
— Что ты устроишь? — спросил Гуров.
— Устрою, что надо. Все устрою. Давай? Давай заговор?
— Заговор? Против кого?
— Против… да ты все понимаешь! Ну зачем объяснять? — гундосила Ксюшка Гурову в плечо.
— Ты права. Понимаю. Ну что ж, заговорщица, — Гуров отодвинул от себя Ксюшку и глянул ей в прозрачные, как у мамы, глаза, — смотри только…
Гуров не договорил — в каюту вошла Чайка.
— Ксюш, ну что ты липнешь к Денису Анатольевичу? Простите ее…
Ксюша демонстративно обняла Гурова, вскочила и ткнулась маме в живот.
* * *
Гуров так и не знал, чего надумал деятельный Ксюшкин ум. Близилась вторая ночь путешествия, и за ней — Одесса, расставание, необходимость выдумывать предлоги и поводы…
Попрощавшись с Ксюшей и Чайкой у их каюты, Гуров вдруг шатнулся: Ксюшка дернула его.
— Подождите! А вы каюту нашу видели? Видели? Не видели! Идем, покажу!..
— Ксюш! Ну что ты творишь? Зачем Денису Анатольевичу наша каюта? У него точно такая же, — смеялась Чайка, виновато заглядывая Гурову в лицо.
— Нет, не такая же! Идем, я свои шпунтики покажу, свое хозяйство…
— Ксюш!
Но Гуров вошел, верней, втащился за Ксюшей, как заарканенный бизон. Она дотянула его до кровати, и он покорно дал усадить себя на потертый плед.
С Ксюшиных шпунтиков, которыми она орудовала, как заправский мальчишка, перешли на ее любимые книги, потом на мамины; Аня Сергеевна оказалась страстной стихолюбкой, везла с собой не менее семи кило разнообразной поэзии, и у них с Гуровым наконец нащупалась общая тема.
