Она жила в лесу, увлекала с собой мужчин и доставляла им такое удовольствие своим сладострастием, что потом они не могли даже смотреть на своих толстых смердящих жен. Никто не мог насытить ее, несколько мужчин должны были обладать ею подряд. И все же Лех любил именно ее. Он пел ей нежные песни в которых она была улетающей в далекие миры вольной быстрокрылой птицей с чудесным оперением, ярче и красивее других. Лех знал, что она была частью этого первозданного примитивного царства птиц. Людская жизнь была чужда и враждебна неисчерпаемо изобильному, дикому, цветущему, великому в вечном увядании, смерти и возрождении миру Людмилы.
Каждый день Лех встречался на этой поляне с Людмилой. Он ухал по-совиному и Дурочка Людмила поднималась из высокой травы, в ее волосы были вплетены васильки и маки. Лех поспешно подбегал к ней и они долго стояли вдвоем, слившись словно два ствола выросшие из одного корня, слегка покачиваясь в такт траве.
Я наблюдал за ними с края поляны из зарослей папоротника. Встревоженные неожиданным спокойствием, птицы в моей сумке щебетали, барахтались и взволнованно били крыльями. Мужчина и женщина целовали друг другу волосы и глаза, касались щеками. Прикосновения и запах тел опьяняли их и постепенно их руки оживали. Лех ласково поглаживал своими огрубевшими ладонями нежные женские плечи, Людмила притягивала его лицо к своему. Вместе они соскальзывали вниз в высокую траву, которая колыхалась над ними, заслоняя от любопытных взоров парящих над поляной птиц. Потом Лех рассказывал, что пока они лежали в траве, Людмила говорила о своей жизни и страданиях, обнажая причуды и странности своих диких чувств, раскрывая тайные пути и тропинки по которым блуждал ее больной рассудок.
Было жарко. Ветер затих. Замерли верхушки деревьев. Трещали кузнечики и стрекозы, подхваченная невидимым потоком воздуха бабочка вертелась над поблекшей от солнца поляной. Перестал барабанить дятел, притихла кукушка. Я задремал. Меня разбудили голоса. Мужчина и женщина стояли обнявшись, и говорили друг другу непонятные мне слова. Они неохотно разъединились, Дурочка Людмила помахала рукой. Мечтательно улыбаясь, Лех широкими шагами шел ко мне и, часто спотыкаясь, оглядывался, чтобы посмотреть на нее еще.
По пути домой мы поставили еще несколько ловушек. Утомленный Лех шел молча. Вечером, когда птицы в клетках уснули, он разговорился. Он без удержу говорил о Людмиле. Он подрагивал от волнения и смеялся, прикрывая глаза. Его прыщавое, обычно бледное лицо раскраснелось.
Иногда Дурочка Людмила долго не приходила на поляну. Лех молча злился. Что-то бормоча, он рассматривал птиц в клетках. В конце концов, выбрав самую сильную птицу, он готовил из самых разных веществ вонючие яркие краски. Привязав выбранную птицу к запястью, Лех раскрашивал ее крылья, голову и грудку в разные цвета, пока она не становилась ярче и пестрее букета полевых цветов.
Потом мы шли в лес. Там Лех давал мне раскрашенную птицу и велел слегка сжать ее. Птица начинала щебетать и созывала стаю сородичей, которые нервно кружили над нашими головами. Заслышав их, пленница отчаянно рвалась из рук, издавая громкие трели, ее сердечко лихорадочно билось в свешевыкрашенной грудке.
Когда над нами слеталось достаточно много птиц, Лех давал знак отпустить пленницу. Счастливая птица радостно взмывала вверх радужной капелькой на фоне туч и врывалась в поджидавшую ее коричневую стаю. На мгновение птицы были сбиты с толку. Раскрашенная птица металась по стае, тщетно пытаясь убедить соплеменниц в том, что она принадлежит к их роду. Они встревоженно летали вокруг, ослепленные ее ярким оперением. Раскрашенную птицу отвергали и все решительнее отгоняли прочь в то время, как она усердно пыталась найти себе место в стае. Тогда птицы, одна за другой, заходили на вираж и жестоко атаковали возмутительницу спокойствия. Очень скоро она падала на землю. Когда, в конце концов, мы находили раскрашенную птицу, она, как правило, была мертва. Лех тщательно подсчитывал количество нанесенных ей ран. Кровь сочилась сквозь разноцветные перья, размывая краску и пачкая Леху руки.
Дурочка Людмила не возвращалась. В скверном расположении духа, Лех доставал из клеток новых птиц, раскрашивал их и, одну за другой, выпускал на верную смерть. Однажды он поймал большого ворона и выкрасил его крылья в красный, грудь в зеленый, а хвост в голубой цвет. Когда над лачугой появилась воронья стая, Лех выпустил его. Как только раскрашенный ворон присоединился к стае, завязалась отчаянная схватка. На чужака набросились со всех сторон. Черные, красные, зеленые, голубые перья посыпались к нашим ногам. Вороны как одержимые кружили в небе и, внезапно, раскрашенный ворон камнем упал на вспаханное поле. Он был еще жив и, широко раскрывая клюв, тщетно пытался двинуть крыльями. Глаза у него были выклеваны, кровь ручьем стекала по раскрашенным перьям. Он предпринял еще одну попытку взлететь, но силы оставили его.
Лех похудел и все реже выходил из лачуги. Он все чаще напивался самогона и распевал песни о Людмиле. Иногда он садился поперек кровати и, расставив ноги, и, склонившись к грязному полу, что-то чертил в пыли длинной хворостиной. Постепенно прояснялся силуэт — он рисовал пышногрудую длинноволосую женщину.
Когда птиц в клетках больше не стало, Лех начал бродить по округе засунув под куртку бутылку водки. Иногда я прогуливался неподалеку, посматривая, чтобы ничего не случилось с ним на болотах, и слышал, как он пел. Полный тоски грудной мужской голос поднимался как густой зимний туман и разносил над трясиной печаль. Его песня взмывала в небо со стаями перелетных птиц и затихала в бескрайних лесах.
Крестьяне подшучивали над Лехом. Они говорили, что Дурочка Людмила очаровала его и зажгла огонь в его чреслах, огонь, который лишил его рассудка. Лех злился, сильно ругался и грозился наслать на болтунов птиц, которые выклюют им глаза. Он кричал, что это я своими цыганскими глазами отпугнул его женщину. Два дня он, как больной, пролежал неподвижно. Потом Лех поднялся, собрал рюкзак и, прихватив буханку хлеба, ушел в лес приказав мне в его отсутствие ловить птиц.
Прошли недели. В ловушки все чаще попадались лишь плавающие в воздухе тонкие паутинки. Улетели аисты и ласточки. Лес пустел, становилось больше только змей и ящериц. Пойманные мною птицы нахохлились и затихли, их крылья потускнели.
Пришла плохая погода. Толстые лохматые тучи заслонили ослабевшее солнце. Ветер сек поля, прижимая к земле траву. Окруженные потемневшим от сырости жнивьем, прижавшиеся к земле хижины съежились от холода. Ветер безжалостно хлестал заросли мелколесья, где когда-то беззаботно резвились птицы, и гонял с места на место гнилую картофельную ботву.
Неожиданно пришла Дурочка Людмила со своим огромным псом на веревке. Она странно вела себя. Людмила спросила о Лехе и, когда я сказал, что много дней минуло, как он ушел, но где он я не знаю, она превозмогая себя захохотала и заметалась по лачуге. Она заметила старую кепку Леха, уткнулась в нее лицом и разрыдалась. Вдруг она швырнула кепку на пол и растоптала ее. Под кроватью она нашла бутылку самогона, осушила ее и, украдкой поглядев на меня, приказала идти вместе с ней на выгон. Я попытался сбежать, но она натравила на меня пса.
Выгон начинался сразу за кладбищем. Неподалеку несколько коров щипали траву, а выпасавшие их деревенские парни грелись у костра. Чтобы они нас не заметили, мы быстро прошли по кладбищу и перелезли через высокую стену. Здесь Дурочка Людмила привязала пса к дереву и, угрожая ремнем, заставила меня снять штаны. Потом, изогнувшись, она выскользнула из своего рубища и, нагая, прижала меня к себе.
После короткой борьбы она притянула мое лицо к своему и приказала лечь между ее ног. Я попытался высвободиться, но она хлестнула меня ремнем. Мои крики услышали пастухи.
Дурочка Людмила увидела приближающихся крестьян и раздвинула ноги шире. Не отводя глаз от ее тела, мужчины медленно подходили к нам. Не говоря ни слова они окружили ее. Двое из них тотчас же начали снимать штаны. Остальные стояли в нерешительности. На меня никто не обратил внимание. Пса ударили камнем и он зализывал рану на спине.
На женщину забрался высокий пастух и она начала извиваться под ним, сопровождая стонами каждое его движение. Мужчина молотил руками по ее грудям, мял живот и, наклонившись, кусал соски. Когда он закончил и встал, его место занял следующий. Дурочка Людмила стонала и содрогалась, руками и ногами прижимая мужчину к себе. Остальные пастухи столпились вокруг, гогоча и отпуская шуточки.
Из-за кладбища показалась толпа крестьянок с граблями и лопатами. Бежавшие впереди молодые женщины размахивали руками и что-то кричали. Пастухи подтянули штаны, но не убежали, а наоборот, остались возле отчаянно бьющейся Людмилы. Пес рычал натягивая привязь, но веревка крепко держала его. Женщины приближались. Я устроился подальше от толпы возле стены кладбища. Только тогда я увидел бегущего через выгон Леха.
