Они ни о чем ином не могли думать, ничего обсуждать, и только в перерыве между звонками, когда Шоши обмыла и обмазала зеленкой свои колени и принялась за Шушины локти, она вдруг поставила пузырек на стол, прижала к себе голову сидевшего Шушу и прошептала:
– Какие же мы все-таки с тобой идиоты, Шуш…
А Шушу обхватил ее за располневшую талию и тоже шепотом ответил:
– Ох, Шошинька, именно что идиоты…
И снова зазвонил телефон. Шоши не могла понять, что кричит в трубку незнакомый истеричный голос, такой громкий, что Шушу тоже кое-что расслышал:
– …вашу квартиру! Категорически… В таком опасном месте, да еще за такую цену! Расторгнуть… и вернуть задаток!
Пришлось все рассказать Шоши. И она вовсе не рассердилась, а сказала одобрительно:
– Смотри, какой ты ловкий! Кто бы мог подумать.
– Да ладно, – сказал Шушу, боявшийся, что обсуждение этой темы опять заведет не туда. – Все это позади и не имеет значения. Отказался – и прекрасно, вернем задаток – и все в порядке.
– Ну нет, – сказала Шоши. – С какой стати. Право на нашей стороне, для того и задаток. Пусть нам хоть какая-то польза будет от всей этой истории.
КВАРТИРА В ВОСТОЧНОМ ИЕРУСАЛИМЕ
– Ты знаешь, что тобой интересуется полиция? – спросил Рифат своего американского друга Дирка.
– Еще бы ей не интересоваться, – самодовольно ответил Дирк. – И не полиция, а секретные службы.
– Ну, раз знаешь, то хорошо, – пожал плечами Рифат.
В том, что Дирком интересовались власти, не было ничего удивительного. Он уже годы жил в Иерусалиме, приехав сюда по трехмесячной туристической визе. Но интересовались они вяло и действий никаких не предпринимали, слишком много у них в ту пору было иных забот. Дирк знал, что, пока он сидит на месте, никто его не тронет и проблемы возникнут, лишь если он захочет выехать из страны. Но ему было приятно, чтоб Рифат считал его объектом внимания секретных служб. Он еще не знал, что у Рифата на него свои виды. А выезжать ему было некуда и не на что, он и не собирался.
Дирк ван Гревенбрук был по отцу голландец, а по матери еврей.
Американец же он был по паспорту, так как родился в Штатах.
Из-за профессии отца, искусного реставратора живописи, получилось так, что Дирк ни в одной стране не жил подолгу, и трудно даже сказать, какой язык у него был родной. В Америке он только родился и прожил первые три года, тут отец закончил большую частную работу, и они переехали в Лондон, куда отца пригласили в галерею Тэйта. Едва
Дирк начал ходить в школу, поступило приглашение из Ватикана, и год
Дирк проучился в итальянской школе в Риме, затем еще год во
Флоренции. А там в Голландию, в музей Крёллер-Мюллер, тут Дирк и освоил как следут голландский язык. После этого отец понадобился в
Лувре, и на четыре года родным языком стал французский. А там
Берлин… По всем странам то и дело какой-нибудь несчастный ухитрялся присоседиться к геростратовой славе – тут прожжет, там плеснет несмываемой краской, там изрежет, там обольет кислотой бесценную картину – таким картинам, оказывается, в мире несть числа.
В Израиле ничего такого пока не случилось, но там, в городе
Иерусалиме, пребывал большой голландский специалист по музейному делу, советовал местным, как лучше огранизовать свой национальный музей. Он им даже лого для их музея нарисовал, красные и синие треугольнички, и им понравилось. И он позвал отца Дирка тоже там поработать. Хотя предложение было не очень выгодное, отец за него ухватился. Он давно говорил Дирку: надо, чтоб у тебя была своя страна, своя среда, свое место, и вот теперь хотел приспособить ему
Израиль. Почему-то ему казалось, что Израиль Дирку больше всего подойдет. Что за бред, сказал ему на это Дирк, зачем мне какая-то страна. Я американец, в крайнем случае голландец, при чем тут Израиль.
Всю свою жизнь Дирк спорил и не соглашался с отцом. Все ему казалось неразумным, неправильным, на все были веские возражения. Но почему-то в конце концов все получалось так, как говорил отец. Дирка это бесило невероятно. Даже свою профессию отец ему навязал. У тебя, сказал он, хорошие руки и хороший глаз, будешь отличным реставратором. А Дирк это дело презирал, если уж брать кисть в руки, то для того, чтобы творить свое, а не подмазывать чужое. Отец только усмехнулся – ну-ну, давай твори.
Дирк стал реставратором, и совсем неплохим. Но и тут отец мешал ему, его самостоятельной репутации, потому что работать приходилось вместе – заказы получал мастер, а Дирка считали подмастерьем. И Дирк все время говорил отцу, что тот его душит, что он давно превзошел его мастерством и развернуться ему мешает лишь проклятое отцовское имя, на что отец неизменно отвечал – кто тебя держит, давно пора, иди и начинай работать самостоятельно, даже денег дам на обзаведение, бери, пока есть.
Дирк и тут находил, с чем поспорить и как возразить, и никуда не уходил. А денег очень скоро не стало, несмотря на отличные заработки, – отец был запойный игрок и однажды за неделю в Монако спустил все, что было на их общем банковском счету. Тут и подвернулся Израиль.
Эта мелкая жаркая страна со своими бесконечными сварами ничем Дирка не привлекала; в своем полуеврейском происхождении он не видел ничего хорошего и без особой нежности вспоминал в связи с этим свою рано умершую мать. Отец же, наоборот, питал к евреям необъяснимую склонность, везде находил себе друзей-евреев и любовниц-евреек и говорил, что в них есть что-то особенное, что они живые люди среди музея восковых фигур, а новая их страна – это самый занятный феномен двадцатого века. Дирк в ответ только пренебрежительно фыркал, но в
Израиль с отцом все-таки поехал. Только ты даже и не мечтай, сказал он, что я там останусь.
– Тебе, по-моему, лучше было бы переехать жить в город, к евреям, – сказал Дирку его друг Рифат.
– Почему это лучше? – вскинулся Дирк.
– Ну так, лучше, безопаснее…
– Безопаснее? Кто это меня тут тронет?
– Никто, конечно! А все-таки лучше… и полиция тобой интересуется… Не понимает, чего ты тут делаешь. Да и наши…
– Что – ваши? Что – ваши? Ты-то ведь знаешь, что я делаю.
– Да я-то знаю… а все-таки лучше. Ты и оттуда сможешь нам помогать. К нам оттуда многие евреи ходят. И квартиры там удобнее.
– Да у меня денег нет снимать там квартиру, – засмеялся Дирк.
– Ну, ясное дело, – со смехом подхватил Рифат.
Иерусалимский араб Рифат не верил, что у американца, даже самого небогатого, может не быть денег. Кроме того, он подозревал, что этот американец, а иногда он называл себя голландцем, все-таки еврей. Ему это ничуть не мешало, наоборот, чем больше евреев будут участвовать в деле палестинского освобождения, тем полезнее. Американец это скрывал – его дело. Но жить ему все же лучше там, среди евреев. Для всех лучше, особенно если его возьмут.
А Дирк не хотел никуда переезжать.
Денег у него действительно не было, не было и работы. Свою вполне сносную работу в музее Израиля, куда пристроил его когда-то отец, он давно потерял. И не по своей вине, а из-за неописуемого идиотизма тамошних людей. Он пришел туда с намерением щедро поделиться с ними всеми своими знаниями и умениями. Хотя у всех у них были свои какие-то дипломы, превосходство Дирка было столь очевидно, что не нуждалось в дипломах.
Но они не желали учиться! Хотели делать все по-своему, а не так, как говорил им Дирк. И когда в мастерскую поступила сложная работа по снятию пентименто с ценного средневекового полотна, ответственная и престижная работа, которая позволила бы Дирку вырваться наконец из заклятого круга отцовской репутации, ее отдали двоим местным, а
Дирку даже не предложили.
Он пошел к директору реставрационной мастерской и объяснил ему, что он, Дирк, может сделать эту работу один и гораздо быстрее и лучше, чем те двое. Директор выслушал его вежливо, но без того почтения, какое положено иностранному специалисту, и сказал, что учтет это на будущее. На будущее! Как будто такая работа подвертывается каждый день! Но Дирк и это стерпел. Он стал внимательно наблюдать за действиями тех двоих и каждый раз, замечая их устарелые методы, их ошибки и промахи, не ленился им указывать и объяснять.
И дообъяснялся до того, что пришлось уйти. Остальные работники мастерской заявили, что не могут работать в его присутствии. Уйти было не жаль, эти люди и их самонадеянная бездарность ему опротивели, но не стало денег. Дирк написал отцу, отец ответил, что денег нет. Мне не на что жить, продай какую-нибудь картину, написал ему Дирк, у отца за годы работы с художниками скопилась небольшая, но хорошая коллекция. Жди, ответил отец, умру – получишь все, а не на что жить – возвращайся домой.
Домой! Куда – домой? Это означало лишь – туда, где сейчас работал и жил в гостинице отец. Никакого дома у Дирка там не было. И нигде не было. А тут – был!
Как ни смешно, но именно тут, в этой неуютной и чужой стране, у
