— Я, Вовунчик, купила гроб, — говорит она, — полпенсии отвалила, но зато теперь спокойна. Не страшно тебе, Коль, остаться одному?
А вдруг и правда, не приведи Господь, она помрет, что тогда? И мысленно я говорю всем господам, которые и здесь, и за пределами России: надо что-то делать, пока она жива, иначе будет поздно…
Вечером, в самый канун отъезда из Москвы, позвонил мне тот самый приятель, у которого “телка” живет в моем районе, разговорились, то да се.
— И где же ваш хваленый Бог, куда он смотрит? — спросил он. Я не нашелся сразу, как ему ответить.
Вопрос, действительно, не простой.
Я и сам раньше думал, что миром правит Зло, что именно оно является движущей силой истории, оно как бы причина, а Добро есть следствие Зла, защитная реакция общественного организма.
И, правда, почему Бог, если он есть, молчаливо взирает на это безобразие? Так ставит вопрос обыватель, неверующий человек, и в этом есть своя логика.
Что на это ответить?
Бог — не правительство, не народ, и не милиция, чтобы с дубинкою в руках гоняться за всяким негодяем и наводить порядок в нашем бардаке.
Бог дал нам законы, по которым мы должны жить, если хотим, чтобы мы всем человечеством выжили, и главную заповедь: не делай другому зла, иначе оно вернется к тебе…
Я говорю это так, как я сегодня понимаю Тору.
А мы убиваем, крадем, залезаем в чужую кровать, родителей своих не почитаем, а просто их сдаем в дом-тюрьму для престарелых, завидуем друг другу и главное: врем, врем и врем на каждом шагу.
И при этом жалуемся, что все плохо, миром правит Зло, и опять же Бог не досмотрел, не покарал вовремя, не предупредил беды, а, видимо, мог бы, коли захотел.
А почему Он, собственно, должен “хотеть” этим заниматься? Это не Его вопрос, а дело нашей жизни. Чем человечество будет заниматься, если ему все устроят в идеальном виде?
В нашей “Кабале” есть прекрасная мысль: как глядеть в глаза человеку, который даст тебе все, что ты хочешь и не хочешь? Любое твое желание будет тут же исполнено, он одного только не может: избавить тебя от своих благодеяний.
Стыдно глядеть в эти добрые глаза, но это касается только тех, у кого есть совесть. Но говорить о Боге и о вере, не имея совести, просто неприлично, поэтому круг очерчен здесь довольно четко, и посторонним это неинтересно, их вежливо просят удалиться.
Язык не поворачивается осуждать человека, но со своим приятелем на эти темы я дискутировать не в состоянии, есть вещи, которые нельзя обсуждать на кухонном диалекте. Оставим его вопрос без ответа…
Тевье-молочнику, как известно, в полном соответствии с законом о товарно-денежных отношениях платили деньги за выпитое у него молоко.
А директору совхоза Игорю Александровичу не платят, сколько он ни бьется. Год назад этот молодой тридцатилетний учитель физкультуры из местной сельской школы взялся за развалюху, ибо люди попросили, больше некому было: он тут в селе самый серьезный, самый трезвый, самый добросовестный и уважаемый мужчина.
Он по четыре месяца не выдает совхозным рабочим деньги, потому что их нет: кому-то очень выгодно, чтобы инфляция эти деньги доконала, а расплачивается с ними то зерном, то мясом, то еще чем-нибудь.
Все молоко у него отнимают, но денег не дают.
Может быть, со времени Тевье-молочника изменился закон всемирного тяготения, и это привело к катаклизмам в экономике?
Однако, нет! Солнце крутится в ту же сторону все с той же скоростью, пчелы гудят, как при нашем праотце Адаме, и Файкина коза, как и 5755 лет назад, пытается сожрать кору на древе познания Добра и Зла.
Так почему же денег не дают за молоко, ведь ничего не изменилось? Люди, как и раньше, хотят есть и отдают наличные, но здесь, в деревне, наших денег нет, они сюда не доезжают, ибо чиновники всех рангов и мастей легально грабят на дорогах.
Я слышал, что при царе Горохе их стращали… Нет, виноват, то было в детской сказке.
Бесплатная работа возможна из-под палки, за идею и если деваться некуда, но результат от такой работы где-то около нуля, это пустая трата времени и сил и, кстати, огромных материальных ценностей, поэтому по молодости нарожав детей, вполсилы, в четверть силы пашут общественную ниву, чтобы хватило духу на личный огород и собственную корову.
Когда полопались красавцы — мыльные коммунистические пузыри, народ остался без надежды и без веры.
Сейчас живут в духовном вакууме.
Но, как известно из физики, все жидкости в вакууме кипят, и первой закипает кровь…
Начальники все это понимают, и быстренько спустившись с трибуны мавзолея в храм, взяли в руки свечи и забормотали “Отче наш”.
И текст короче, и не надо слуха, чтобы без фальши подпевать под …духовой оркестр: “Весь мир разрушим…”
Благими намерениями устлана дорога в ад: они не “мир насилья” разрушили, а развалили насильем полмира.
Святая святых — человеческая жизнь теперь не стоит ломаного гроша, только для воротил большого бизнеса и наших правителей она оценивается в долларах, а для простого смертного она эквивалентна бутылке пива.
Мне местный пьяница похвастался, что поменял “калашникова” и полведра патронов на две бутылки водки какому-то неизвестному бродяге.
Это сколько же нужно гробов заказывать? Я сразу и не подсчитаю… Он и мне предлагал, но мне не надо, вот авторучку я бы купил, а то у меня чернила в старой кончились.
Самая престижная смерть для простого человека — попасть под колеса “мерседеса”: коли повезет, то в редком припадке раскаяния или в приступе благотворительности хозяин может отвалить деньжонок на кремацию и поминки.
Так вот, о молоке,
Я лично восемь месяцев в году молоко не пью, поскольку очень дорого, дороже ровно в два раза, чем в деревне, но ради справедливости скажу, что трижды за это время я покупал творог и два раза сметану.
Я в недоумении каждый раз держу пенсию в руках — если разделить деньги на тридцать дней, то выйдет такой мизер, что ничего не купишь.
Нет, надо шевелить еврейскими мозгами.
И я делаю гениальнейшее открытие в области экономики и социологии: чтобы прожить на эти деньги— следует как можно реже ходить в магазин, стараться по возможности этого избегать, и пока это незатейливое изобретение мне здорово помогает.
Правда, ночью очень хочется есть…
У меня теперь два времени года: лето, когда я живу, и все остальное время — суровая зима, когда я пытаюсь дожить до лета.
Я думаю о судьбах гениев: печальный перечень, трагический конец. У истинного гения один удел: он должен быть казнен, как крайний случай — животное прозябание в доме скорби. И независимо от формы управления, будь то тирания или наша большевистская охлократия, общество отторгает гения, а социум, напялив на себя его мысли, словно новые одежды, и поплакав для приличия, взгромождает его в бронзе или мраморе на пьедестал, хотя он, кроме собственной жизни, ничего не хотел иметь.
Греки по ложному доносу двух мерзавцев приговорили к смерти своего гения Сократа при самой лучшей из пяти возможных форм правления — при демократии. Проголосовали, и большинство сказало: “Смерть!” Как видим, большинство не всегда бывает право, для этого нужна высокая культура всего населения, которая нарабатывается сотни лет.
Какая демократия может иметь место среди людоедов? 3ачастую бывает право меньшинство, а то и один-единственный, тот самый пострадавший, которого съедают.
Друзья предложили Сократу в ночь перед казнью побег, но он предпочел выпить цикуту и уйти из жизни самому. Его сограждане созрели, потеряв его, покаялись, наказали доносчиков и поставили ему памятник. Казнив своего гения, они как народ стали лучше и умнее, они стали культурнее. Поэтому Сократ и отказался от побега, ибо он хотел добра своему народу.
Трагический сценарий не меняется, меняются одежды на героях и статистах пьесы: отщелкали столетия-секунды на циферблате Вечности, и к трибуне форума под злобный вой сограждан подходит на вид невзрачный отрешенный немолодой человек. Это академик Сахаров, и он уже знает свою участь: сейчас его будут морально линчевать.
Он не умер дома, как многие считают, он задохнулся в атмосфере ненависти, а сил хватило только дойти до своей постели…
Человечество в целом не в состоянии уберечь своих гениев от их трагической судьбы, но каждый мыслящий человек в отдельности должен хорошо знать свою роль статиста в этой вечной драме.
Я с теми, кого казнят.
Сократ подходит, задумавшись о чем-то, к чаше с ядом.
Я рядом, предлагаю ему свою одежду и лодку у причала, чтобы он мог бежать. Он отрицательно качает головой.
Оплеванный и окровавленный Иисус умиротворенно и спокойно ложится на свой крест, он уже все знает, он собрался с духом, чтобы достойно вынести мучения. Я, римский воин, незаметно ослабляю веревку на одной руке. Он взглядом меня благодарит.
