Владимир Баранов - Беседы с собой

Когда мне было лет пять, я прибежал с улицы в дом и кинулся к матери:

— Мама, неужели это правда, что я еврей?

— Да, сынок.

Я оторопел. Я был уверен, что она скажет “нет”, и меня больше не будут дразнить и обижать. Я буду такой же, как все дети.

Я с ужасом понял тогда, что это навсегда, что любой может меня унизить, оскорбить, и я ничего не могу с этим поделать. Они все были правы, а я был виноват, я был чужой в этой среде, хотя мы играли, а позже и учились вместе, дружили и трудились, и море водки выпили; но между нами всегда было что-то, что давало им право на осуждение, презрение, неприятие, нелюбовь, ненависть, наконец. У меня такого права не было. Я все это должен был терпеть.

Я был изгоем от рождения.

Да что там говорить, когда твой самый близкий друг мог вдруг бросить тебе в сердцах: “Да, ты умеешь устраиваться в жизни!” Конечно, он имел в виду, что я еврей, а все евреи таковы.

Да, мой народ умеет хорошо устраиваться, учитывая то, что нас уже две тысячи лет гоняют по земле из одного конца в другой, а по дороге — издевательства, погромы, печи…

Почему мы не растворились в истории, не канули в Лету, как другие, неужели это просто везение, сверхприспособляемость, архиизворотливость и ультрахитрость? Скорей всего, это выработалось за много веков гонений и помогло нам удержаться на плаву.

Но не только это. Как пишет С.Лурье в книге “Антисемитизм в древнем мире”, евреи были в рассеянии национально-государственным образованием без родины, т.е. жили со своим уставом среди других, что, собственно, и породило антисемитизм.

У нас был свой закон — Библия, т.е. нас как нацию спасла религия, набожность, антисемитизм не дал нам ассимилироваться. Спасибо, вам, антисемиты!

Покуда жив на свете хоть один антисемит, мы будем существовать как нация. Любите ваших врагов…

Все это так, но ради справедливости хотелось бы, чтобы каждый человек на земле хоть год сознательной жизни побывал в шкуре еврея. Для профилактики… Мне думается, что человечество избавилось бы от многих недугов. По крайней мере, оно стало бы чуточку гуманней…

Я сижу за столом и пью водку с двумя старыми приятелями, рабочими-строителями, Саней и Витей, командирами каких-то полувоенных отрядов в русском национальном движении. Это крутые сорокалетние мужики с золотыми и очень умными руками. Когда прикончили третью бутылку, разговор, как и водится, коснулся национального вопроса.

— Ты, Григорич, не бойся, — говорит Витя, — мы тебя не тронем. Когда начнется, мы на твоей двери крест нарисуем, и тебя обойдут стороной.

Саня согласно кивает.

На шутку вроде не похоже. Я начинаю заводиться. Если бы кто другой сказал, то я бы молча проглотил, но здесь свои, по три пуда соли вместе съели.

— Мужики, — говорю я, — ну разве человек виноват, что он таким родился, его никто не спрашивал, кем он хочет быть: русским, татарином или французом.

— А если бы тебя спросили, кем ты хочешь быть? — Саня отправляет в рот соленый груздь.

— Да, кем? — добавляет Витя.

— Евреем, — говорю я.

— А почему? — они оба открывают рот от удивления.

— Моя мать еврейка, — объясняю я. — Я бы хотел быть таким же, как она. Если бы я сейчас встретил такую женщину, как она, я бы все бросил и пошел за нею.

— Давай выпьем за Григорича, — говорит Саня и открывает еще одну бутылку, — он правду говорит, а я не люблю, когда врут и крутят жопой. Я люблю правду.

Мы опять пьем, а потом, обнявшись за плечи, идем к электричке, они меня провожают.

Ну что разделяет людей? Людей разделяет не “что”, а кто.

“Не интерес многих (народов), … а интерес правящих династий, далее — определенных классов торговли и общества влечет к национализму. Кстати, вся проблема евреев имеет место лишь в пределах национальных государств, т.к. здесь их активность и высшая интеллигентность, их от поколения к поколению накоплявшийся в ходе страдания капитал ума и воли должен всюду получить перевес и возбуждать зависть и ненависть” (Ф.Ницше).

А мы в это время идем, обнявшись, и не знаем, что кому-то это очень не нравится. Кто-то очень хочет, чтобы по ту сторону двери стоял погромщик, а за дверью внутри квартиры — его жертва. Тогда можно удержаться у власти, или прийти к власти, или просто захватить себе место у корыта…

А судьба жертвы, да и палача, никого не интересует — это мусор истории, марионетки…

На них можно равнодушно поглазеть сквозь бронированную оправу лимузина, с пьедестала трибуны или просто в окно телевизора.

Эти несчастные создания сыграли свою роль, но у каждой роли есть свой конец, а дальше — новая пьеса, и вот уже новые актеры выходят на сцену.

Жизнь продолжается. Но не для всех…

После этой встречи со старыми друзьями я впервые в жизни в возрасте 54-х лет пошел в синагогу. Ноги сами понесли…

С раввином синагоги П.Г. наша группа познакомилась при весьма занятных обстоятельствах. Он приехал к нам из Штатов для реанимации российско-еврейской религиозной жизни и пока еще неважно говорил по-русски.

После молитвы он повел речь о том, что можно употреблять в пищу, а что — нет, и при этом изредка поглядывал в Тору, поскольку это первоисточник.

У них в Штатах, объяснил он, государство и частные компании несут ответственность за качество продукции , и если на банке написано “кошерное”, то это, без сомнения, можно есть. В России дело обстоит значительно сложнее: тут никто ни за что не отвечает. К примеру, завелись у вас деньжата, и вы на радостях бежите в магазин, берете банку кильки с овощами и вдруг при вскрытии обнаруживаете там некошерную черную икру; вам следует немедленно осведомиться в Торе, и, убедившись, что это некошерная еда, сразу же выбросить ее в помойное ведро. И не забудьте руки вымыть с мылом.

Еще плачевнее обстоят у нас дела с употреблением молока. Коровье молоко само по себе кошерное, и его можно пить, даже если оно на 100% разбавлено водой, ибо вода тоже кошерная.

Но вся проблема в том, считает реб П.Г., чтобы убедиться, не добавлено ли в эту кошерную водно-молочную смесь, как он выразился, “свиное морковь”.

Тут мы все ахнули. Я, к примеру, решил, что реб П.Г. сделал новое открытие в ботанике, и его следует представить на соискание Нобелевской премии в этой области.

Однако мы все ошиблись, ибо реб П.Г. имел в виду свиное молоко: не добавляют ли его для калорийности в коровье, после чего последнее становится некошерным. Мы его заверили, что у нас, кроме воды и соли, никуда ничего не добавляют.

Реб П.Г. остался удовлетворен, ибо обе эти добавки кошерные и вреда для нашего здоровья не представляют. Он поблескивал золотой оправой своих сверхмодных очков, снисходительно кивая нам с кафедры, и, по-видимому, чувствовал себя миссионером среди дикарей-папуасов.

Как и всякий еврей, я жутко упрям, меня постоянно подмывает ввязаться в спор и доказать оппоненту, что только моя точка зрения ближе всего к истине. Хуже того — я еще много читаю и владею массой интересной информации. И уж совсем ни к черту, что я живу один и не могу ни с кем поделиться этими недостатками. Поэтому здорово не повезло руководителю нашего с семинара реб А.К.: на его беду я попал к нему в группу.

Реб А.К. — подвижный, очень эмоциональный 50-летний раввин, блестяще провел первое занятие; он сразу завладел аудиторией, вызвав у нас острый интерес к предмету и продемонстрировав незаурядные актерские данные. Да, эрудиции и таланта ему было не занимать!

Но в конце третьего часа он посчитал, видимо, что игра сделана и позволил себе расслабиться.

Тут я ему изгадил всю малину…

Я не хотел, но рот открылся у меня сам по себе, и я брякнул то, что думал, и после этого он меня возненавидел.

Разговор уже шел на бытовые темы, уже собрались расходиться, и реб А.К. сиял от радости, что все сошло так гладко, а я вдруг ни с того ни с сего спросил, тупо глядя в потолок:

— А вы не могли бы в двух-трех словах сформулировать идеологию иудаизма?

Реб А.К. что-то сглотнул и просверлил меня черным глазом насквозь. Такой пакости под занавес он, видимо, не ожидал, он уже почивал на лаврах и никак не мог собраться.

— Конечно, — наконец небрежно сказал он и начал собирать бумажки в дипломат, — это любовь к ближнему.

Я никак не мог оторваться от завитушек на потолке и очень печально изрек:

— А вот вся мировая философия утверждает, что идеология иудаизма — это освещение жизни.

После этого он не стал со мной здороваться за руку.

— Он не еврей! — раздался вопль под сводами синагоги. Так эмоционально среагировал на мою бестактность один из участников семинара. Конечно, подрывать авторитет учителя — это верх бестактности и неприличия, но синагога оказалась единственным местом за всю мою жизнь, где меня обозвали “неевреем”, за стенами этого здания все было наоборот.