— Я не могу… — губы Зинки стали кривиться.
Она сначала хотела резко ответить Насте, уже и рот открыла… Но вместо резкого слова — Зинка заплакала, навзрыд заплакала, понимая, что Настя права.
И что она, Зинка, ничего не может сделать с собой. Ни отстать, ни отлипнуть, ни «отвалить», ни «отрезать».
Как будто внутренний паралич сковал Зинку.
Нет, и руки, и ноги у неё двигались, телом была Зинка совершенно здорова.
Ничего не могла сдвинуть Зинка — в своём сердце. В сердце у неё был паралич, в сердце.
И она плакала. Плакала о Наташке, о Серёжке. Плакала об их любви, как о своей. Плакала о них, как о себе. И о себе, как о них.
И Настя не выдержала, подошла к ней и погладила её по плечу.
— Не плачь, Зинка. Честное слово, всё пройдёт.
Зинка плакала.
— Тогда, Зинка, плачь уже и за нас с Танькой. У нас тоже есть, о чём порыдать.
— Да ладно… Плачь, не плачь… Не изменишь ничего…
Зинка сделала над собой усилие и поднялась с кровати. Она вытерла слёзы и сказала:
— Пойду, ужин готовить буду. Я же дежурная сегодня.
После происшедших объяснений, Наташка с Димкой стесняться и прятаться перестали. Целовались у девчонок на виду. Димка в комнату забегал, едва стучась.
И гуляли они с Наташкой красиво. И в Петергоф, и в Пушкин, и в театры, и на выставки, и на концерты.
Бывало, что Наташка ночевать не приходила. Дежурства расстроились. В Наташкину смену просто чай пили, с тем, что было, а иногда и просто так, ни с чем.
И заставить Поливину вернуться к прежней жизни было невозможно.
Наташка приходила поздно, часто в сопровождении Димки, и сама усаживала его за стол. И есть стали они вдвоём. Ели то, что покупали сами для себя, с окружающими не делясь.
Почему-то, именно это — их отдельные от всех разговоры в середине общей комнаты, их «отдельная» еда — было едва ли не самым обидным для девчонок.
А ничего удивительного. Разве это не символ предательства, когда некто удаляется от общего стола? Разве не предающий уходит с общей трапезы?
Есть ли что-нибудь новое под луной, дорогие собратья?
Раиска не выдержала однажды. Время было поздним. Девчонки уже легли. Правда, не спал никто, кроме Насти.
Наташка с Димкой сидели за столом, при свете настольной лампы, пили чай и шушукались, а потом стали смеяться.
— Эй, вы! Хватит вам уже, прекратите! — крикнула Раиска со своей кровати.
— Раиса, успокойся! — ответил Димка. — Я тебя не трогаю.
— Попробовал бы тронуть!
— Небось, когда пробовал, ты довольна была. Так и думала, наверно — не сильно ли я сопротивляюсь?
Наташка засмеялась Димкиной шутке. Однако шутка была та ещё. Подлая шутка была!
И Раиска встала с кровати, и подошла к сидящей парочке — прямо, как была — в ночной рубашке.
— А ну, пошёл вон отсюда! — сказала она Димке.
— Девочка, девочка! Остынь! Я не к тебе пришёл!
— А мне всё равно, к кому ты пришёл! Уходи отсюда!
— А вот и не уйду! — издевался Димка.
Наташка же улыбалась, как будто происходящее её не трогало. Танька и Зинка сели на своих постелях.
— Уходи! — настаивала Раиска. Голос её уже начади дрожать.
— Не уйду! — Димка откровенно издевался над Раиской.
И тут — Макарова поднялась.
— А ну — вон отсюда! Уходи сейчас же, слышишь!
— Наташа… Уходите… Уведи его отсюда…
За спиной у Макаровой встала Зинка. Это перевесило чашу весов. Раз уже Зинка встала на Наташку…
— Пойдём, Дима, погуляем. Пойдём, пойдём.
Димка поднялся. Они стояли друг против друга — Наташка с Димкой, и Макарова с Ипатьевой.
И Наташка с Димкой ушли.
С этого дня Димка стал реже в комнате бывать, но все равно приходил, и с Наташкой сидел. А чаще — Наташка дома не ночевала.
В начале декабря Наташка созрела до того, что фотографию Серёжки сняла со стены.
— Ты чего, Наташка! Не снимай! — пыталась остановить её Настя, которая, в тот момент, одна в комнате была.
— А что тебе?
— Привыкли. Муж нашей комнаты, ты же знаешь!
— Хватит с вас. Не бывает — мужей нашей комнаты. Вот заводи себе мужа, и хоть обвешайся его фотками.
— А не страшно?
— Чего не страшно?
— Снимать-то не страшно?
— Успокойся. Я не из трусливых.
— Это точно — сказала Настя. — Не из трусливых. А ещё?
— Что «ещё»?
— Ещё не из каких?
— Отстань!
На том дело и закончилось.
Примерно через неделю, вечером, раздался стук в двери. Наташки дома не было. Не было и Раиски — в театр пошла.
— Наташка со своим… — проворчала Настя. — Открыто!
— Девчонки! Девчонки, милые мои! Сюрприз! — Серёжка поставил на пол увесистую сумку. Это был он.
— Ура! — девчонки вскочили с мест, и кинулись обнимать Серёжку.
— Ты как? Ты откуда?
— На три дня. В штаб. Туда — и назад. А Наталья-то где?
— Да ты раздевайся! Сейчас, сейчас прийти должна, — сказала Макарова, этими словами отметая все другие слова, которые так и норовили у девчонок соскочить с языков.
— Да, ты подожди чуть-чуть. Придёт сейчас, — поддержала её и Настя.
Пока Серёжка располагался, девчонки сдвинулись в уголок, отделённый шкафом, который назывался «кухней».
— Давай, я ей навстречу выйду, — сказала Настя. — Хоть и противно, но она ведь сама должна ему сказать. Пусть хоть готова будет.
— Иди, — ответила Макарова.
Но они не успели. Раздался весёлый стук в двери, смех, и, не дожидаясь разрешения, в комнату ввалились Наташка и Димка.
— Серёжка! — Наташка перестроилась на ходу, сразу оценив ситуацию. Она ступила в комнату, вдохнула, постояла одно мгновение, и бросилась Серёжке на шею.
— Ты как? Откуда? Ты давно приехал?
Серёжка обнимал Наташку, не замечая ничего.
— А мы с Димой встретились по пути. Ты к Рае, да, Дима?
— Да… — почти прошептал Димка.
Но Серёжка не слушал никого. Он доставал из сумки копчёную колбасу, рыбу, шампанское, конфеты.
— Готовьте ужин, девчонки!
И они с Наташкой сели на кровать, как сидели когда-то.
— Я того… пойду… — мямлил Димка. — Раисы-то нет…
— Да ты что! — Серёжка удержал его. — Сейчас выпьем за мой приезд. Нет-нет, не вздумай уходить.
И Димка остался. Он сидел на стуле, положив руки на колени, и смотрел, как девчонки накрывают на стол.
— Настя, а тебе письмо! — сказал Серёжка. Чуть не забыл! От Костика письмо.
Серёжка полез в сумку и достал оттуда письмо. Потом достал ещё один большой пакет.
— Хотел потом, — сказал Серёжка. — Ну, ладно, Наташенька, милая моя…
И Серёжка развернул пакет. Из пакета выскользнула большая, совершенно белая лиса — меховой воротник с мордочкой и лапками. Белая, абсолютно, ослепительно белая лиса. Лисья мордочка улыбалась.
И Серёжка надел воротник на шею Наташке.
— Королева моя! — воскликнул Серёжка и сгрёб в объятия Наташку, вместе с лисой.
Зинка Ипатьева вышла на «кухню».
Стояла Зинка, опираясь на шкаф, смотрела на маленький столик, на тарелки с нарезанной рыбой и колбасой. Стояла, стояла…
Стол в центре комнаты был накрыт.
Вам приходилось когда-нибудь врать? Врать в наглую, врать в глаза. Прикидываться, играть роль? Но не роль ради роли, а роль — ради пользы. Ради своей, или — ради чужой пользы? Вам приходилось врать, заранее придумав себе оправдание? Вам приходилось врать, заранее придумав — как вы будете врать?
Вы вообще — умеете врать? Вам нравится — врать?
Ах, не умеете? Ах, не нравится? Но иногда — можно? Можно, хоть иногда?
Может быть, вы даже помните, как это было в первый раз? Вы исправили двойку в дневнике? Или вырвали листик из тетради? Вы взяли, или не отдали чужое? Вы разбили стекло мячом, а наказали товарища?
И вам это сошло с рук! Сошло раз, потом ещё раз…
' Серёжка — был слеп. Радость встречи закрыла ему глаза. Он шумел, радовался. Он наливал всем, пил сам, обнимал Наташку. И не замечал, что все сидят, как неживые.
Димка вообще — сидел как на иголках. Он поглядывал на девчонок с видом затравленного зверька. Он чувствовал себя зависимым от их молчания, и его поведение было едва ли не противнее самого вранья.
— Наташка, завтра у нас — целый день! Всё, девчонки, пируйте дальше, а я жену свою забираю. Я номер в гостинице забронировал. У меня теперь деньги есть. Придём послезавтра утром. Кого не застану, заранее прощаюсь.
— А письмо? Я и не прочла ещё! — Настя подняла над головой белый конверт.
— Читай потихоньку, а ответ на тумбочку положишь, к Наталье. Буду уезжать — заберу. Наталья мне передаст. А где фотка моя?
— Я спрятала. С собой теперь ношу, — и Наташка сама обняла Серёжку, и нежно поцеловала его в щёку.
