Наташка не поехала к мужу на зимние каникулы, а поехала домой, к родителям. Причина была, что называется, налицо.
Вернее, на тело.
Была Наташка беременна, примерно на четвёртом-пятом месяце. Животик был уже заметен.
И то, что она обманывала Серёжку, уже будучи беременной, было ещё более грустно.
Родители вызвали Серёжку телеграммой. Драма разыгралась там, дома у Наташки. Наташкин ребёнок был — от Димки. Наташка подала на развод.
В институт Наташка явилась с опозданием примерно на месяц. Приехала — уже с шестимесячным животом, подурневшая, погрузневшая, отёчная.
Разведенная и беременная.
Димка вел себя сначала неплохо. Выводил Наташку гулять, и даже обещал подать заявление в ЗАГС. «Вот только родителям напишу, — говорил он. — Вот только ответ от родителей получу…»
А Наташка переносила беременность тяжело, очень тяжело. У неё было плохо с почками. Неделю — училась, неделю — в больнице лежала. Ближе к родам состояние её резко ухудшилось.
С начала мая она уже не выходила из больницы. Мать Наташки взяла отпуск, и приехала в Ленинград.
Как хозяйка, вошла мать Наташки в комнату девчонок. Поставила вещи рядом с кроватью дочери. Окинула всех грозным взглядом.
Была мать Наташки высока ростом, статна и осаниста. Белые, хорошо покрашенные волосы были уложены в красивую причёску.
— Здравствуй, Зина, — сказала она.
— Здравствуйте, Ирина Владимировна.
— И вы, девочки, здравствуйте. Вы Таня. Вы Настя. Вы — Рая. Всех я вас узнала.
Девчонки молчали. Все переживали за Наташку.
Все ведь были врачами. Пусть не совсем ещё, но пятый курс заканчивали. Все знали, что такое преэклампсия.
И к Наташке в больницу бегали, по очереди, все эти последние месяцы.
— Что же вы не уберегли подругу? — спросила мать Наташки таким голосом, что все почувствовали свою вину. Ответить было нечего.
— Мы пытались, — сказала Макарова.
— Да она не слушала никого, — сказала Раиска.
Настя смотрела на эту самоуверенную женщину. Даже в такой ситуации она сохраняла спокойствие и достоинство.
И даже в такой ситуации — она искала виноватого.
И была готова драться, биться, и была I готова — этого виноватого наказать.
И невиноватого — тоже могла… Да, наверное — могла и невиноватого…
Настя вспомнила свою мать. Поникшую, опустившуюся, плачущую. Вечно страдающую, вечно виноватую — даже там, где она абсолютно виновата не была. Она представила, что было бы с её матерью в такой ситуации. Бр-р-р…
Мать Наташки ответила так, как и должна была ответить:
— Плохо говорили, раз вас не слушали. Что же ты, Зина, мне не написала? Или — не рассказала? Плохо, плохо.
Зинка не знала, что отвечать. В комнате нависло тяжёлое молчание. Мать Наташки поправила причёску перед Наташкиным зеркалом и вышла из комнаты — гордая, высокая и красивая.
Положение Наташки было тяжёлым. Мать Наташки ночевала в отделении. Ей поставили кровать в Наташкиной палате.
Сердцебиение плода прослушивалось всё слабее и слабее. В конце концов, Наташке начали преждевременную стимуляцию родов.
В последних числах мая Наташка родила девочку. Девочка прожила около часа. Всё, что возможно, сделали врачи. Мать Наташки поставила на ноги весь институт.
Но девочка умерла. Кроме страданий от патологического течения Наташкиной беременности, у девочки был сложный, врождённый порок сердца.
Единственное, чего могла добиться теперь для Наташки её мать, это был перенос на осень экзаменов за пятый курс. Институт надо было заканчивать.
Да, о Димке. Он перевёлся в другой мединститут, куда-то на Урал. Сделал он это ещё до приезда Наташкиной матери.
Как-то тихо, незаметно не стало его в общежитии. И на лекциях перестал появляться. Всю правду Раиска узнала в деканате, через секретаря. Перевёлся в другой институт, ближе к месту жительства, «в связи с тяжёлой болезнью матери».
Да, вот так.
Мать увезла Наташку домой.
В общежитие Наташка зашла, только чтобы взять вещи. Была она мало похожа на себя. Лицо её осунулось, а тело было ещё грузным. Грудь была плотно перевязана, чтобы перегорело прибывающее молоко.
Наташка смотрела куда-то вдаль. И — мимо людей, и — мимо предметов.
Мать собирала вещи, а Наташка сидела за столом. Она не плакала. На похудевшем лице карие глаза её казались огромными.
Девчонки сидели напротив, не зная — что сказать, как пробиться через непробиваемый вид Наташкиной матери.
И тогда Наташка сказала свои единственные слова.
— Простите меня, девочки, — сказала она. — Простите меня.
Наташка встала, и девчонки встали. И долго, долго они стояли обнявшись, все впятером. Пока Наташкина мать не сказала:
— Пора.
Ни сочувствия, ни осуждения не позволила Наташкина мать. Ни словечка не позволила сказать — ни в свой адрес, ни в адрес дочери, ни в адрес всей ситуации в целом.
Обе они — высокие, статные, красивые, медленно вышли из комнаты, и медленно пошли по общежитскому коридору.
Они шли, поддерживая друг друга. Потом они начали спускаться по лестнице. И только девчонки, с порога своей комнаты, смотрели им вслед.
После отъезда Наташки девчонки и пошли в церковь — в первый раз. В первый раз — в своей сознательной жизни.
Таня Макарова, Настя Кулешова, и Зина Ипатьева.
До церкви надо было ехать на трамвае. А хорошо было в Ленинграде, в начале лета! Хорошо! Трамвай звенел, листва шелестела… Хорошо!
К церкви подходили со страхом, подталкивая друг друга вперёд. Наконец, Танька Макарова потянула за ручку массивную церковную дверь.
Церковь сразу окружила их своим особым полумраком, и своим непривычным запахом.
— Что же вы без платков? — встала у них на пороге ворчливая старушка.
— Мы не знали…
— То-то, не знали! Знать надо!
— Да мы — в первый раз… — пыталась оправдаться Настя.
— Первый, первый, — не унималась старушка. — Чего пришли-то? Опять — на экскурсию? Нечего тут глазеть! Тут — храм Божий, а не выставка!
— Уймись, Вера, — из глубины храма вышла другая старушка.
В отличие от первой, это была настоящая «петербургская» старушка. И даже просто повязанный платок не мог спрятать её умного, доброжелательного, «интеллигентного» взгляда.
— Что же вы хотели, девочки? — спросила интеллигентная старушка.
— Младенца помянуть.
— Вот как… крещённый младенец-то.
— Нет… Не крещённый. Она и прожила-то… одни сутки…
— Не поминает церковь не крещённых, — сказала старушка.
— А как же… а как же быть-то? — спросила Зинка.
— Церковь — не поминает, а вы — можете поминать. В домашней молитве можете поминать. Каждая из вас, в своей молитве.
— А мы и не молимся… — сказала Настя. — Мы и не знаем ничего, по вере-то… только чувствуем. Потому и пришли.
— А вы-то сами — крещённые? Или комсомолки?
— Я — да. И крещённая, и комсомолка.
— И я.
— И я.
— Помилуй вас Бог, дети, — сказала старушка. — Если крещёные, молитесь вы Господу нашему, Иисусу Христу. Молитесь, как можете, и когда можете. И выведет вас Господь на дорогу правильную, и Сам вас приведёт в храм, когда ваше время придёт. Приведёт, как сегодня привёл. Берите вы по свечке, да идите к иконам. И помолитесь о том, что у вас на сердце лежит, да покайтесь в том, в чем вас совесть укоряет. Имя-то дали девочке?
— Юлия.
— Юлия… а за новопреставленную Юлию — помолитесь дома.
— А как вообще молиться-то? — спросила Настя.
— Как? «Господи, помилуй меня, грешную», — вот как, — сказала старушка, и сокрушённо покачала головой.
Он взяли по церковной свече, и пошли к иконам.
Церковный полумрак обнимал их своим покоем, как путников, зашедших отдохнуть после тяжёлой дороги. И их молитвы, первые в их жизни, поднимались вверх, к церковному куполу, а оттуда — прямо к небесам.
— Помилуй меня, грешную, Господи, — просила Бога Таня Макарова. — Меня помилуй, и дай мне силы вытерпеть всё, что со мной происходит… И не возненавидеть никого, и обиды простить. Дай мне, Господи, выстоять, и выдержать все предательства…
— Помилуй меня, грешную, Господи, — просила Бога Настя Кулешова. — Помилуй меня, и дай мне хоть немного уверенности в себе. Помоги мне разобраться в своей жизни, Господи, и в своей любви. И дай мне силы… выдержать все предательства…
— Помилуй меня, грешную, Господи, — просила Бога Зина Ипатьева. — И меня помилуй, и дай мне силы… до Серёжки добраться… пусть он полюбит меня… только меня… и дай мне силы… выдержать все предательства…
Жизнь продолжалась. Зинка Ипатьева сдала зачёты раньше на неделю.
