Свадьба была чем-то само собой разумеющимся, так как официальная позиция вынуждала к хеппи-энду: студии слишком долго терпели сумасбродные выходки капризных и часто глупых звезд, скандал следовал за скандалом (дело Фэтти Арбакла[22] лишь самое громкое), и потому, неспособные изменить людей, они решили поменять стиль подачи сюжета. В кинофильмах царствовала мораль, которую обеспечивали жесткие правила кодекса Хейса[23], а суматоху обычной жизни требовалось обуздать с помощью определенных служб (получавших щедрое вознаграждение): полиции и прессы, чья болтливость тщательно контролировалась.
Итак, еще один законный союз вступил в силу под звуки органа и романсы о цветущей любви, в то время как по другую сторону декораций продюсер Вальтер Врангер, безумно и отчаянно влюбленный в актрису Джоан Беннет, которая, в свою очередь, как в трагедии Расина, обожала антрепренера Дженнингса Ланга, выпустил несколько пуль в яички соперника, что говорит о его великолепной меткости, но является неприемлемым как для вестерна, так и для приличного общества.
Луэлла была права, и весь Голливуд собрался там, еще до нашего прибытия. Ее приезд произвел фурор, потому что, как я уже говорил, она редко принимала участие в подобных демонстрациях; она не фантазировала, когда признавалась в своем страхе перед толпой. Дело было не в столпотворении, а в том, что она чувствовала неисчерпаемое и жадное присутствие каждого. Я вероломно бросил ее в объятия Луэллы и на растерзание своре.
Трудно было понять, что освещает ночь: конечно же луна в своем апогее, вспышки ненависти в некоторых взглядах, искренние улыбки в других, иллюминация сада, бриллианты на шеях у женщин — одним словом, обыкновенное скопление знаменитостей.
— Что, — поинтересовался Степан, — удалось вытащить зверя из берлоги?
— Ты придаешь моему положению слишком большое значение, моим мнением зверь не интересуется.
— Привет, Степан, — сказал дружелюбный на вид, элегантно одетый мужчина лет сорока и дружески хлопнул его по плечу. — Как тебе это сборище идиотов? Смотри, как облизывается Луэлла! Бьюсь об заклад, Богиня рассказывает ей о своем фальшивом романе со Стоковским.
Я спросил, почему фальшивом.
— Вы с луны свалились? Вы что, не знаете? Она же лесби!
Этот слух пробежал несколько лет назад из-за ее отношений с Мерседес.
— Он многое знает о ней, — произнес Степан и представил меня.
— Проклятие! — воскликнул дружелюбный мужчина. — Я никогда раньше не встречал вас, откуда же я мог знать. Не стоит обижаться, я всего лишь повторил то, что слышал от других… Вы же знаете не хуже меня: этот город прогнил до самого основания!
И произнеся эту величественную сентенцию, он удалился.
— Что за блюститель морали! Необходимо назначить его в службу очистки.
— Именно этим он и занимается, время от времени. Этот очаровательный человек — один из самых верных людей Багси Сигела[24].
— Не может быть!
— С твоим чувством юмора ты должен оценить это…
— Символично! Мораль оберегает правая рука самого знаменитого гангстера в городе.
— Ну да! Жаль, что Багси не собирается расширять свою империю, а то он навел бы порядок и в других местах… Как ты думаешь, Гитлер планирует добраться до нас?
— Вполне возможно… Штернберг, например, считает, что неудавшихся художников стоит опасаться[25]. Вот малыш Бонапарт оскандалил себя написанием бездарного романа, и куда это привело его?
В этот момент со стороны сада послышался шум от какой-то суматохи, и я увидел, что Грета направилась к нам. Собирались выносить свадебный торт.
— Передай мое глубокое почтение, — заявил Степан и удалился после развязного поклона.
— Твой друг меня избегает? Как обычно…
— Да, но он необычен: он не любит звезд.
— Что же он здесь делает?
— Такова его профессия, без них она невозможна.
Она подняла одну бровь.
— Милая профессия, если я правильно поняла.
— Дорогая! — проревел за моей спиной чей-то пронзительный голос.
Я воспользовался движением толпы, чтобы избежать бурного излияния страсти.
Загорелся прожектор, осветив вход в дом, на пороге которого появился свадебный торт — огромный розовый цилиндр, украшенный вычурными завитушками (шедевр, рядом с которым дурной вкус в центральной Европе показался бы строгим классицизмом). Со всех сторон грянула музыка — первые такты Пятой симфонии Бетховена, и каждый раз, когда звучали знаменитые аккорды, удары судьбы в дверь, верхушка торта и две крошечные фигурки жениха и невесты, стоявшие на ней, содрогались под ритм музыки, до тех пор пока на последнем аккорде из полного сливок колодца, как единственная правда, достойная этого фальшивого мира, не возникло обнаженное, неестественно удлиненное, бледное, почти прозрачное тело человека с застывшим лицом, закрытыми глазами и руками, скорее указывающими на половую принадлежность, чем прикрывающими наготу, костлявое тело Миши Ауэра, который был встречен криками присутствующих, полными поддельного ужаса и безудержного веселья. Миша медленно открыл глаза, не спеша склонил голову и так же неторопливо вернулся в глубины кондитерского изделия, в котором наверняка был предусмотрен какой-то выход, поскольку позже — после того как сладкоежки и любопытные проделали достаточно заметные отверстия в боках цилиндра — он присоединился к вечеринке, уже одетый.
Ей, видимо, удалось избежать сердечной беседы и всего остального, так как она подошла ко мне через некоторое время и сказала, что уже наигралась и уезжает: «Эрнст отвезет меня. Он хочет обсудить по дороге один проект».
Я обратил внимание на Любича, который отвлекся от разговора с кем-то и приветливо махнул мне рукой. Весь Голливуд страдал по этому маленькому человеку с черными прилизанными волосами на узком черепе (Штернберг называл его Эрнст Талантино), все восхищались его «манерой Любича», которая представляла собой не что иное, как пошлое остроумие, свойственное евреям Центральной Европы. Впрочем, о вкусах не спорят…
— Много жалили?
— Вроде бы нет. Или моя шкура огрубела и стала менее восприимчива… До встречи.
Степан подвез меня на рассвете. По дороге он рассказал мне, как «подцепил двух», причем за вторую ему необходимо вручить медаль — так уродлива она была. Потом он поделился со мной мыслями о мужской сексуальности и о том, что стоит лишь открыть в себе силу, заложенную природой, чтобы стать естественным животным. Он где-то прочел историю одного петуха, которого переселили с птичьего двора и который отказывался от еды в одиночестве; когда же его вернули в общество, он насытился, лишь после того как удовлетворил свою сексуальную потребность… Если я предпочитаю пример общих знакомых, пожалуйста: Джон Бэрримор, в больнице, в постели, где он умрет через несколько часов, приходит в сознание после четырехдневной комы. У него эрекция, и он видит перед собой расплывчатый силуэт медсестры, потом образ становится более четким, и он различает, как она непоправимо, окончательно и безнадежно безобразна. Но наш великолепный отбрасывает подальше одеяло и произносит: «И все же приди ко мне, дорогая!» Таковы мужчины: их беда и величие — примитивная, слепая потребность в сексе.
— Заметь, я говорю только о мужчинах. Женщины… я ими пользуюсь, но не пытаюсь понять… Никогда не слышал ни одной истории про курицу, подобную той — о петухе.
— А куда ты денешь тех, кто за тобой бегает?
— Это не аргумент. Здесь же Содом и Гоморра.
— И это доказывает, что Содом и Гоморра вполне возможны. А я читал рассказы о женщинах из других стран, непохожие на твой птичий двор. Что, если петух ничего не значит за пределами курятника? Что, если значима лишь территория, а мужчина или женщина только определяют ее границы?
Она не спала, когда я добрался до виллы. Я пересказал ей наш разговор.
— Мне кажется, он прав по поводу мужчин… Что касается женщин… трудно сказать, я плохо их знаю, понимаешь. И я не придаю сексу большого значения… Мне рассказывали — кажется, это было из какого-то романа — историю юной девушки, которая в первый раз получила любовное письмо. Сначала она выучила его наизусть, потом разделась и прижала бумагу к обнаженному телу, а потом съела письмо.
— У меня тоже есть одна история, только немного в другом жанре: однажды вечером Лупе Велес[26], обезумев от ревности непонятно по какой причине, а возможно, и вовсе без причины, схватила фотографию своего любовника, разбила стекло о голову оного, разорвала фотокарточку, бросила ее на пол, растоптала и долго мочилась на растерзанное изображение.
— Неужели так необходимы подобные безумства?
— Нужно спросить у тех, кто знает.
Она задумалась на мгновение, а потом:
