Мюриэл Спарк - Девушки со скромными средствами

Джейн сказала:

– А куда делась девушка?

– Она угодила в тюрьму – за пацифизм, кажется. Не знаю. На месте Джорджа я бы с этой книжкой не связывался. Вот послушай… «Стоит коммунисту нахмуриться – он становится фашистом; стоит фашисту улыбнуться – и готов коммунист». Каково? – сказал Руди.

– По-моему, очень глубокая мысль, – ответила Джейн: это было единственное, что она запомнила из всей книги.

– Потому он и вставил эту мысль – он считает, что его книжонка обязательно должна иметь читателя, вот он и вписывает маленький такой афоризмик, очень мудрый, который понравится девушке вроде тебя, кстати сказать. Здесь же нет никакого смысла, ну где тут смысл?

Последние слова Руди прозвучали громче, чем он ожидал, потому что девушка за роялем уже перестала играть и отдыхала.

– Не стоит так волноваться, – громко сказала Джейн.

Девушка за роялем начала новую серию звонкожурчащих гамм.

– Перейдем в гостиную, – предложил Руди.

– Нет, там сегодня с утра много народу, – ответила Джейн. – Там спокойно не поговоришь.

Ей совсем не хотелось показывать Руди всему Клубу.

Вверх-вниз перебегали гаммы. Из раскрытого окна сверху послышался голос Джоанны, дающей урок мисс Харпер, поварихе, в течение того получаса, когда воскресный окорок еще рано сажать в духовку.

– Вот послушайте:

– Теперь вы, – сказала Джоанна. – Четвертую строку, пожалуйста, в замедленном темпе. Думайте при этом о блаженной стране.

Ах! Подсолнух!…

Девушки из дортуара, рассыпавшись по террасе перед гостиной, щебетали, как стайка птиц. Гаммы легко сбегали одна за другой.

– Вот послушай, – сказал Руди. – «Надо, чтобы каждый помнил, как далеко и с каким душераздирающим шумом мир отпал от благодати – настолько, что он вынужден назначать для собственной охраны политиков; настолько, что его эмоции, будь то утреннее умиротворение или ночные страхи…» Ты заметила, – сказал Руди, – как он выражается? Он говорит: мир отпал от благодати. Вот почему он не анархист, кстати сказать. Они его прогнали, раз он болтает, как сын папы. Это же какую кашу надо иметь в голове, чтобы называть себя анархистом; анархисты не разглагольствуют о первородном грехе и тому подобное; они признают только антиобщественные устремления, безнравственное поведение и тому подобное. А нашего Ника Фаррингдона заносит совсем в другую сторону, кстати сказать.

– Ты зовешь его Ником? – спросила Джейн.

– Иногда в пивнушках – в «Пшеничном снопе» или в «Химере» и тому подобное – он был тогда Ником. Хотя один уличный торговец величал его мистером Фаррингдоном. Николас ему говорил: «Пойми ты, меня же не Мистером крестили», а тот опять за свое; этот парень был его дружком, кстати сказать.

– И еще раз, – звучал голос Джоанны.

– Вот послушай, – продолжал Руди. – «Однако надо сформулировать суть наших устремлений. Нам не нужно правительство. Нам не нужна палата общин. Парламент должен быть распущен навсегда. В нашем движении к совершенному анархистскому обществу нам достаточно великих, но безвластных общественных институтов; нам достаточно монархии, обеспечивающей даровое получение и передачу по наследству титула – высокого положения и привилегий без власти; церквей, удовлетворяющих духовные потребности людей; палаты лордов – для дебатов и рекомендаций; университетов – для консультаций. Нам не нужны институты власти. Практические вопросы могли бы решаться обществом на местном уровне – через муниципалитеты больших и малых городов и деревень. Международные дела велись бы различными представителями на непрофессиональной основе. Нам не нужны профессиональные политики, рвущиеся к власти. Бакалейщик, врач, повар должны служить своей стране в пределах определенного срока, как присяжные в суде. Управлять нами может только общая воля человеческих сердец. Изжила себя власть, а не безвластные институты, как нас пытаются убедить». Я задам тебе вопрос, – сказал Руди, – простой вопрос. Он хочет монархии, он хочет анархии. Чего же он хочет? Это во всей истории вещи несовместимые. Ответ прост: у него в голове каша.

– А сколько лет было тому уличному торговцу? – спросила Джейн.

– И еще раз, – донесся из окна сверху голос Джоанны.

Дороти Маркэм стояла с девушками на залитой солнцем террасе. Она рассказывала очередную небылицу:

– …Один-единственный раз меня сбросила лошадь – я так шмякнулась, что искры из глаз.

– Каким местом ты упала?

– А ты как думаешь?

Девушка за роялем перестала играть и с сосредоточенным видом складывала ноты.

– Я пошел, – сказал Руди, взглянув на часы. – У меня деловая встреча в баре.

Он встал и еще раз, прежде чем вернуть рукопись, полистал страницы машинописного текста. Затем произнес печально:

– Николас мой приятель, но, к сожалению, должен заметить, мыслитель он никудышный, кстати сказать. Вот пожалуйста, послушай: «Есть доля истины в распространенном представлении об анархисте как о диком человеке с самодельной бомбой в кармане. В наше время этой бомбой, произведенной в подпольной мастерской воображения, может на деле стать только одно: насмешка».

Джейн сказала:

– Слово «только» тут не звучит, лучше написать «лишь». Я это исправлю, Руди.

Таков портрет великомученика в юности, представший перед Джейн в воскресное утро между двумя перемириями в сорок пятом году, в дни всеобщей бедности. Джейн, которой суждено было впоследствии исказить этот портрет самым причудливым образом, тогда просто чувствовала, что, общаясь с Николасом, она соприкасается с чем-то необычным, интеллектуальным и богемным. Пренебрежительное отношение к нему Руди рикошетом отскакивало в ее глазах на самого Руди. Джейн чувствовала, что слишком много знает о Руди, чтобы его уважать, и была изумлена, выяснив, что между ним и Николасом в самом деле существовало что-то вроде Дружбы, тянущейся из прошлого.

Тем временем Николас произвел некоторое впечатление на девушек со скромными средствами, а они – на него. Тогда он еще не спал с Селиной теплыми летними ночами на крыше, куда он вылезал с чердака соседней гостиницы, занятой американцами, а она – через узкое окно, и ему не довелось еще стать свидетелем невероятного жестокосердия, которое заставило его невольно сделать непривычный жест – перекреститься. Тогда Николас еще был сотрудником ведомства, являвшегося левой рукой Министерства иностранных дел, чья правая рука не знала, что делает левая. Оно работало на разведку. После высадки десанта в Нормандии Николаса несколько раз посылали с заданием во Францию. Теперь у его подразделения почти не осталось работы, и оно свертывало свою деятельность. Этот процесс был сопряжен с разными трудностями, с перемещением бумаг и людей из конторы в контору, особенно много перемещений производилось между британским и американским отделениями разведки в Лондоне. У Николаса была кое-как обставленная однокомнатная квартира в Фулеме. Все это ему наскучило.

– Руди, у меня новость, – сказала Джейн.

– Подожди минуточку, не вешай трубку, ко мне покупатель.

– Ну так я перезвоню попозже. Я тороплюсь. Я только хотела тебе сказать, что погиб Николас Фаррингдон. Помнишь, он так и не опубликовал свою книгу – отдал рукопись тебе. Теперь она, возможно, что-нибудь стоит, и я подумала…

– Ник погиб? Будь добра, не вешай трубку, Джейн. Тут покупатель пришел за книжкой. Не вешай трубку.

– Я позвоню попозже.

Потом Николас пришел в Клуб поужинать.

– Что это?

– Это Джоанна Чайлд дает уроки декламации, вам надо с ней познакомиться.

Щебет в разных концах гостиной, своеобразный голос Джоанны, обаяние бедности и молодости этих девушек в гостиной, оклеенной коричневыми обоями, Селина, свернувшаяся в кресле как роскошное длинное боа, – все это вдруг откуда ни возьмись потоком обрушилось на Николаса. После длившейся месяцами скуки он упивался новыми впечатлениями, хотя в другое время, возможно, ему бы и здесь стало скучно. Через несколько дней он взял Джейн с собой на вечеринку, чтобы она познакомилась с интересовавшими ее людьми – с молодыми поэтами мужского пола в вельветовых брюках и молодыми поэтами женского пола с волосами до талии или, по крайней мере, с особами женского пола, которые перепечатывают стихи на машинке и спят с поэтами, что в сущности одно и то же. Николас пригласил Джейн поужинать к Берторелли, потом взял ее с собой на чтение стихов, происходившее в снятом специально для этого помещении на Фулем-роуд, откуда отправился с ней на вечеринку, прихватив еще несколько человек, присутствовавших на чтении. Один из поэтов, о котором все были очень высокого мнения, нашел себе работу в «Ассошиэйтед ньюс» на Флит-стрит; в честь этого он купил себе пару роскошных перчаток из свиной кожи и теперь с гордостью всем их показывал. На поэтическом сборище царила атмосфера сопротивления всему миру. Поэты, по-видимому, понимали друг друга, повинуясь некоему инстинкту, словно между ними существовала тайная договоренность, – поэт с перчатками наверняка не стал бы так откровенно хвастаться своими поэтическими перчатками и ждать, что его так же хорошо поймут на Флит-стрит или где бы то ни было еще. Из присутствующих мужчин некоторые были демобилизованы из нестроевых частей. Некоторые – непригодны к военной службе по очевидным причинам – тик лицевых мускулов, слабое зрение или хромота. Кто-то еще носил военную форму. Николас уволился из армии через месяц после высадки в Дюнкерке, в которой не участвовал из-за ранения большого пальца руки; из армии его уволили по причине легкого нервного расстройства, перенесенного в течение месяца после Дюнкерка.