10
В нашем доме было высоко, внизу виднелись крыши Гарднер-стрит, и большущее поле, и тропинка, по которой серыми розовыми утрами, в пять часов, в январе, люди ходили пердеть в церковь. В нашем квартале жили старушки, которые брели в церковь на каждой заре, да еще и в конце дня; а иногда еще и вечером снова; старые, молитвенно-набожные, понимали что-то такое, чего маленькие дети не понимают, и в своей трагедии так близко, можно подумать, к могиле, что ты уже видел их профили, отпечатанные в розовом атласе цвета их розовых зорь жизни и мокроты, но запах иных вещей подымается из сердец цветочных, что умирают в конце осени, и мы швыряем их на оградку. То были женщины нескончаемых новел, любительницы похорон; когда кто-нибудь умирал, они узнавали об этом немедленно и спешили в церковь, в дом смерти и, вероятно, к священнику; когда же умирали они сами, другие старухи проделывали то же самое, такие вот чашки сахара в вечности — Вот эта тропка; и важные зимой утренние магазины открываются, и люди здрассъте! друг другу, а я готовлюсь идти в школу. Такая утренняя meli-melon [17] повсюду.
Я завтракаю.
Отца обычно дома нет, на работе за городом, возится с линотипом для какой-нибудь типографии — в Андовере, подле тамошних маленьких ежиков волос, которые и понятия не имеют о той тьме, что свойственна земле, ежели не видят, как этот печальный большой человек пересекает ночь, чтобы только выполнить свою 40-часовую рабочую неделю, — поэтому за кухонным столом его нет, обычно здесь только моя мама, готовит, и моя сестра, готовится идти на работу к Такому-то-и-Тако-му-то или в «Гражданин», она там переплетчица — Мне объясняли суровые факты трудовой биографии, но я был слишком горд в пурпурной любви своей и не слушал — Передо мной не маячило ничего, кроме «Нью-Йорк тайме», Мэгги и огромных мировых ночи и утра покровов на веточках и листиках, у озер — «Ти-Жан!» — звали меня — А я был здоровенным дурилой, жрал огромные завтраки, ужины, да еще днем перехватывал (молока — одну кварту, крекеров с арахисовым маслом — полфунта). «Ти-Жан!» — когда отец был дома, «Тi Pousse!» — называл он меня, хмыкая (Маленький Большой Пальчик). Теперь же — завтраки овсянкой в этой розовости —
— Ну, как твой роман с Мэгги Кэссиди продвигается? — спрашивает обычно сестра, ухмыляясь над сэндвичем. — Или она выставила тебя на улицу из-за Мо Коул!
— Из-за Полин? Но при чем тут Полин?
— Ты просто не знаешь, какими ревнивыми бывают женщины — у них одно на уме — Сам увидишь —
— Ничего я не увижу.
— Tiens [18] — говорит мама, — вот тебе бекон к тостам, я сегодня целую гору наготовила, потому что вчера ты все уговорил, а под конец в драку кинулся за последнее, как ты, бывало, за «Кремел» [19] дрался, да и не обращай внимания на этих ревнивых девиц и теннисные корты, все в порядке будет, если на своем твердо встанешь, как настоящий маленький французский канадец, как я тебя и воспитала, чтобы порядочность уважал — послушай, Ти-Жан, будешь чисто и порядочно жить, так ни разу не пожалеешь. Можешь, конечно, мне не верить. — И она садится, и мы все едим.
В последнюю минуту я останавливаюсь в нерешительности посреди своей комнаты, смотрю на маленький радиоприемник, что у меня недавно появился, по которому я только начал слушать Гленна Миллера и Джимми Дорси [20], и романтические песенки, что вырывают мне сердце… «Мою грезу», «Сердце и душу», Боба Эберли, Рэя Эберли [21] вся тоскливая вздыхающая Америка вздыбилась у меня за спиной в ночи, вся полностью моя, и все великолепие нежности трепещущего поцелуя Мэгги, и вся любовь, какой ее знают только подростки, как изумительные печально-бальные залы. Я по-шекспировски заламываю руки у дверцы своего шифоньера; захожу в ванную, хватаю полотенце, взор мой затуманен от внезапной романтической картинки: я подхватываю Мэгги с розового танцевального паркета на пирс, а луна сияет, в зализанную машину с откидным верхом, тесный поцелуй, долгий и искренний (лишь чуть-чуть склоняясь вправо).
Недавно я начал бриться; однажды вечером сестрица удивила меня, причесав так, что взбила на голове небольшую волну — «Ох, поглядите-ка на нашего Ромео!» Поразительно; два месяца назад я еще был мальчишкой, возвращался домой с осенней футбольной тренировки в железных сумерках, укутанный в куртку и шапочку с наушниками, согнувшись, в свободные вечера с двенадцатилетками я шарил в кегельбане, собирая кегли — по 3 цента за ряд — 20 рядов, 60 центов, столько я обычно и зарабатывал, или доллар — Простой мальчишка, лишь совсем недавно я рыдал, поскольку потерял кепку, играя в баскетбол за лигу УОР [22] в последний момент мы выиграли благодаря сенсационному броску Билли Арто, чуть ли не побив время до конца игры в «Мальчишеском клубе» на одну секунду, против команды греков с каким-то тигриным названием, я выпрыгнул вперед и забросил одной рукой прямо по свистку, вырвался из кучи-малы на самой линии фола, и мяч завис в корзине на целую кошмарную секунду, чтобы все успели заметить, попадание, игра окончена, ох уж этот Загг и его финты — прирожденный артист — вечный герой. Кепка уже забыта.
— Пока, Ма, — целую ее в щеку, пошел в школу, она сама работала неполный день на обувной фабрике, сидела мрачно и безустанно у резака со своим суровым ощущением жизни, подносила упрямые обувные кожи к лезвию, кончики пальцев у нее почернели, целые годы тут проводила с четырнадцати лет, а другие девчонки, как она, скакали взад-вперед по разным машинам — вся семья работала, 1939-й был последним годом Депрессии, ее уже готовы были затмить события в Польше.
Я взял свой обед, приготовленный вчера вечером Ма, ломти хлеба и масло; ничего вкуснее этих ломтей в полдень после четырех часов почти интересных уроков в солнечных классах, когда так увлекают учителя, вроде Джо Мапла с его красноречивыми утверждениями на английском-3, или миссис Макгилликадди, астрономия (неразделимы) — хлеб с маслом и восхитительное горячее картофельное пюре, больше ничего, за ревущими столиками в цокольной столовой мой обед стоит всего 10 центов в день — A piece de resistance [23] у меня была великолепная порция мороженого в шоколаде, все 95% школы каждый полдень с ликованием их лизали, на скамейках, в огромных полуподвальных залах, на тротуарах — переменка — Иногда я в благодати своей, как в той благодати, что подарила мне Мэгги, получал толстую порцию чуть ли не в дюйм шириной, благодаря какой-то ошибке на фабрике мороженого, с густым, невероятно толстым слоем шоколада, который, опять же по ошибке, намазали, да еще и закрутили по краям — по той же промышленной нечаянности иногда мне доставались немощные анемичные палочки в полдюйма, уже полурастаявшие, шоколада — толщиной с бумажку, и к тому же отваливается на тротуар Кирк-стрит, пока мы — Гарри Маккарти, Елоза, Билли Арто и я — церемонно облизываем свои порции, жадно, на зимнем солнышке, а разум мой — за миллион миль от романтической любви — И вот я забираю свой хлебо-масловый обед, чтоб потом быстро затолкать в ящик парты в классе подготовки — целую Маму — и снимаюсь в путь, пешком, шагаю как можно быстрее, все прочие ходят так же, вдоль по Муди, мимо столбов Текстильной, к огромному мосту, к многоквартирным домам Муди и вниз по склону в город, серый, процветающий, пыхтящий на заре. А по пути обычно пристраиваются остальные бойцы, Джи-Джей со своего Риверсайда идет на предпринимательские курсы в Лоуэллскую среднюю школу, где он научился печатать и вести бухгалтерию, а также громоздить фантазии вокруг соблазнительных девчоночек, которые станут сексапильными секретаршами, он уже начал носить костюм с галстуком, он обычно говорит: «Загг, когда-нибудь с мордашки этой мисс Гордон слезет равнодушие и она спустит передо мной свои трусики на пол, попомни мои слова — и это случится в одном из пустых классов в один из этих дней» — но вместо действительных половых побед он вместе со своими учебниками в два часа дня оказывается в дешевой киношке «Риальто» — один, перед лицом реальности Франшо Тоне и Брюса Кабо и Элис Фэй и Дона Эмичи [24], улыбаясь ухмыляясь Тайрону и проч., и старичков со старушками, что живут на пособие, на сеансе с широко распахнутыми глазами. Елоза тоже подтягивается к моему маршруту из Риверсайда; затем, невероятно, нас всех сзади нагоняет Билли Ар-то, неистово шагая с верхнего пригородного холма Муди, и только мы подходим к каналу в центре города, как — все сразу — видим, что Иддиёт нас обогнал и уже высовывается из окна своего начального класса подготовки, тщательно выполняя учительское требование проветривать класс — «Ииии-идьёт!» — орет он и скрывается внутри, в Лоуэллской средней он самый старательный ученик, у него самая низкая успеваемость, да и в любом случае он умеет лишь играть в футбол да калечить всех, разбивая молденские щитки напополам одним толчком своего гранитного локтя — Открытое окно класса в Лоуэлле, розовой зарей и птички на канале бумагопрядильни Бутта — А потом настанет открытое окно на заре в Университете Коламбия голубиный помет на подоконнике Марка Ван Дорена [25] и пьяные сны Шекспира под эйвонской яблоней, ах —
