— Не было этого со мной, — отрезала она.
— Ладно, — сказал Порху, поняв, что легче играть по ее правилам. — Когда-то ты начала рассказывать смешную историю о знакомой девице и о парне с одним яичком… потом мне позвонили, я долго разговаривал, а когда кончил, ты отвлеклась, не досказав. Расскажи снова.
Полли презрительно хмыкнула.
— Наверное, это было с одной из твоих бывших жен. Или с какой-нибудь приятельницей — дорогушей, как ты их называешь.
— Да, но ты была одной из них, не забудь… Не хочешь — не надо. Давай о другом. Для романа мне нужно знать некоторые вещи. Скажи, вот когда женщина присаживается, чтобы помочиться…
— Мне готовить ужин, или ты куда-нибудь сходишь поесть? Черт-те что начинаешь городить.
— Насчет ужина решай сама. А городить приходится, ведь я хочу писать с точки зрения женщины. Мне надо знать…
— Узнавай у кого-нибудь еще!
— Ты что, не помнишь, как мочатся?
— Никогда не хочешь сам. Вечно перекладываешь решение на меня.
— Ты сама не хочешь, — возразил Порху. — Я давно принял решение, чтобы насчет ужина решала ты. Ты, вижу, не в восторге от идеи секс-книги?
— Она меня не касается.
— Нет, касается, раз ты не в восторге. И меня касается, мы, как говорится, одна плоть. Что тебя смущает?
— Ты же видишь, как реагируют люди. Как смотрят на меня. Они думают, что книга будет про меня… или про нас.
— Но это только поначалу. И вообще все мы больше дурачимся. А когда люди прочитают, то поймут, что книга скорее о мужчине, чем о женщине. Если не хочешь, ты только скажи. Я недалеко ушел.
— Нет уж, пожалуйста, продолжай, — воскликнула Полли с нервным смешком. — А то опять свалишь на меня, будто я виновата. Раз говорят, что замысел хорош…
— Еще бы не хорош! Но я брошу, если хочешь. У меня полно хороших замыслов. Скажи по совести, дорогуша, — если бы вышел чей-нибудь роман под таким названием, ты захотела бы его прочитать?
— Сгорала бы от нетерпения.
— Вот как? Ну что, мне бросить?
— Нет, не бросай! Брось болтать об этом, даже в шутку. Хочешь писать — пиши. Зачем отказываться от хорошей идеи? Вообще-то я не против книги. Я против дурацких вопросов, которыми меня закидали. Я им не девочка.
— Хорошо, но чтобы продолжать, мне нужно кое-что разузнать.
— Разузнай в другом месте. Я ничего не помню. А если бы что-то и помнила, то уж с тобой не стала бы обсуждать.
— Прекрасно! Благодаря этой книге ты сделаешься знаменитостью. Я буду давать тебе на прочтение отдельные главы по мере их готовности. Чтобы ты убедилась, что ничто не вызывает возражения.
— Уже предвкушаю удовольствие, — сказала она сухо, не скрывая сарказма. — Постарайся, чтобы меня там было поменьше.
— Тебя там вообще не будет.
— Люди все равно будут узнавать меня. Почему бы тебе не взять своих бывших жен? Или даже школьных подружек? Они в этом смысле куда интереснее.
— Очень может быть. Эти главы я тебе тоже дам.
— Предвкушаю двойное удовольствие… Джин, выслушай меня. Хватит откладывать. Начинай работать. Ты гораздо лучше, когда работаешь — над чем угодно, но работаешь. И мне тогда лучше. Пожалуйста, постарайся написать еще одну хорошую книгу!
— А что я, по-твоему, делаю? — сердито отозвался Порху, отворачиваясь к своему столу, чтобы занести на карточку мысль, которую я только что вложил ему в голову. Благодаря мне он тут же припомнил давние золотые деньки, когда имел связь с медсестрой-разведенкой, которая однажды в самую страстную минуту внезапно остановилась и деловым тоном, с клиническими подробностями объявила, что у него геморроидальное кровотечение. Потом я дал ему возможность взвесить в свете теории познания еще одну мыслишку для нашей книги, касающуюся коренного различия между стареющим мужчиной и входящей в почтенный возраст женщиной. Если Порху сейчас совершенно не волновало, какие сексуальные номера откалывала Полли до или во время первого замужества, то ее ревнивая враждебность к его прежним женщинам росла с каждым годом. Я подумал, что пусть он довольствуется упрощенным объяснением причины: его женщины были тогда молоды и оставались молодыми в глазах Полли, тогда как ее молодость давно прошла. Порху не сразу осознал, что очевидное и оттого вдвойне обидное поражение в только что закончившейся супружеской стычке еще не повод для тягостных раздумий о желательности развода. Вместо этого по моему хотению он начал размышлять над несговорчивостью Полли и ее недостойной тактикой относительно платяных шкафов. Как и обе бывшие его жены, она давно заполнила свои шкафы, конечно же, самые вместительные, и теперь постепенно стала оккупировать те, которые отведены ему, что периодически вызывало у него раздражение — когда хватало досуга раздражаться, то есть лелеять столь сладостное для всех нас чувство возмущения чужой несправедливостью и сознания собственной правоты. Порху без труда мог бы назвать десятки вещей, которые раздражали его в Полли. Правда, иногда он задавался вопросом, какие недостатки видит она в нем. О некоторых он догадывался: не ходит в кино и не желает слышать о фильмах, которые она посмотрела без него; небрежно складывает свитера, когда кладет их на полку; не чистит, в отличие от нее, зубы после каждой еды; уходит от разговоров о том, о чем ей хочется поговорить; заигрывает даже с девочками-подростками — дочками соседей и приятелей; его любят женщины: он так обаятелен с ними. С ней он тоже был обаятелен — поначалу, но теперь, когда они вместе, как Зевс и Гера, в обаянии нет необходимости. Она привыкла к этому. Привыкла к тому, что он обрывает ее, если она пытается объяснить понятное ему и без объяснений. Иногда ему было скучно с ней, и он не скрывал этого; он быстро уставал от компании тех, с кем любил бывать. Она чувствовала, хотя не облекала это чувство в слова, что он — из тех, кто при всей душевной доброте поглощен собой и не способен посвятить себя другому человеку. Порху придерживался прямо противоположной точки зрения на себя и возмутился бы, если бы кто-нибудь сказал, что о ближнем он думает меньше, чем о себе и своей работе. При желании я мог бы гораздо больше рассказать о Полли. Я мог бы показать ее мудрой и дальновидной или болтливой и ограниченной, слабовольной или упрямой, высокой или коротышкой, блондинкой или брюнеткой, доброжелательной, но скрытной или злой, но искренней. Замкнувшейся в трагической скорлупе обманутых надежд или целиком отдавшейся заранее проигранным битвам за предоставление прав национальным и иным меньшинствам. Я мог бы сделать ее какой угодно и кем угодно, фигурой из жизни и в известном смысле более жизненной, чем в жизни, какие обычно рисуются в литературе. Но мне не хочется этого делать. Конечно, я не мог бы выставить ее легкомысленной и недалекой, поскольку она читает Пруста и Музиля. С другой стороны, их легко поменять на журнальчики вроде «Пипл» или «Вэнити фэр» и так же легко наделить ее страстью к рок-н-роллу вместо поразительного богатства струнных и фортепьянных концертов, созданных Шубертом в последний год жизни, когда он, несчастный молодой человек, узнал, что заразился сифилисом и, вероятно, скоро умрет. Но мне, повторяю, больше не хочется вдаваться в ее характер, как и Порху. Я мог бы легко развить ее образ, но дело это трудное. Тут требуется длительная кропотливая работа, а Порху — человек нетерпеливый. Писательское поколение, идущее за ним, и новая волна романистов и рассказчиков теперь делают это лучше. У них есть вкус и время. Пусть пишут, мы не возражаем.
Полли обожает Шуберта, потому что я так хочу. Может показаться странным, что поклонница Шуберта и серьезной литературы иногда выставляет себя дома пустой болтушкой, но люди в действительности не такие цельные и последовательные, какими бывают в романах, за исключением произведений Достоевского, у которого все герои полусумасшедшие, что делает их похожими на нас и наших знакомых. Сам Достоевский тоже полусумасшедший, как и все мы, — между ним и Генри Джеймсом существует большая разница, и люди ее уловили. В качестве компенсации за обиду, нанесенную вражеским вторжением Полли в его шкафы, Порху милостиво позволял себе утешиться тем, что в постели перед отходом ко сну почувствует под ладонью соблазнительную округлость женского бедра. Он знал это тело и эту женщину и не считал необходимостью исполнение супружеских обязанностей, если только гормоны не побуждали его к этому подвигу. В ящике комода среди носков он спрятал непочатый пузырек с виагрой, зная, что жена непременно найдет его там. Ему не хотелось, чтобы Полли знала, будто он нуждается во вспомогательных средствах. В другом месте, куда она ни за что не полезет, он приберегал второй такой же нетронутый пузырек на тот маловероятный случай, если он даст себе волю влюбиться в какую-нибудь молодую женщину, которая охотно согласится переспать с ним, молодую женщину лет этак сорока пяти — пятидесяти. Здесь же на втором этаже, рядом с их спальней, находилась другая спальня с подушками в наволочках на свободной кровати и аккуратно сложенным одеялом, куда мог удалиться тот, кого побеспокоят храп, чих и прочие гнусавости — следствие старческого непорядка дыхательных путей у другого.
