В темноте я сбиваюсь с тропки, чувствую, что падаю, согнувшись вдвое, качусь вниз, пока не налетаю на дерево. Мне удается удержать мои пожитки, теперь уже укутанные в замшевую куртку, а вот шляпа куда-то запропастилась. Я шарю вокруг, но тут надо мной слышатся шаги, и я поспешно карабкаюсь вверх. Кто-то протягивает мне руку, рывком втаскивает на тропу. И вдруг меня осеняет, что отныне моя шляпа будет покоиться на дне одного из пиренейских ущелий, — синяя фетровая шляпа (изготовленная в Париже для фирмы «Лорд, Тейлор и K°») с инициалами актера Морриса Карновского — он носил ее в фильме «Крылья над Европой». И меня разбирает смех.
Поднимается сумятица, слышны негромкие возгласы на разных языках, ребята, отбившиеся от цепочки, шепотом окликают меня. Мы останавливаемся, проводник возвращается за отставшими. Эта передышка нам как нельзя кстати; мы укладываемся прямо на мокрую каменистую тропу, дождь стекает по волосам, холодными каплями стекает по лицам. Где-то внизу, далеко позади, в сгущающемся тумане по-прежнему сверкает огнями город, но огней уже гораздо меньше: видно, жители легли спать. Мы поднимаемся, идем дальше, каждый цепляется за впереди идущего — ни дать ни взять слоны в цирковой процессии. Длительный подъем стимулирует деятельность кишечника; от непривычной нагрузки нас всю ночь напролет мучают ветры.
— Merde alors[23], — говорит кто-то, присвистнув.
— Pas axactement[24] — отвечаю я.
…Мы прибавляем ходу, до рассвета нам надо пересечь границу. Люди, в большинстве своем непривычные к таким переходам, недостаточно выносливые, вдруг обретают второе дыхание, правда, кое-кто еще отстает, плетется далеко позади. С первыми проблесками зари к нам возвращается мужество, решимость. Из сумрака постепенно выступают силуэты людей; видишь вокруг знакомые лица — одного ты видел в поезде, другого в сарае. Прямо передо мной идет Гарфилд, его темную курчавую шевелюру прибил пронизывающий ледяной ветер, дующий с вершин. В рассветном сумраке я обгоняю какого-то коротышку; давясь слезами, он упорно бредет вперед, его рыдания тонут в вое ветра. Где-то над нами возвышается самая высокая вершина гряды, в призрачном свете зари кажется, что она раскачивается. До нее очень далеко, нам чудится, что с каждым шагом мы, подобно той неутомимой лягушке из колодца, все больше удаляемся от цели. Вершина манит нас как мираж, в ней чувствуется удручающее равнодушие, присущее любому явлению природы — будь то буря, лесной пожар или гроза. Вершина бросает нам вызов, и нам ничего не остается, как принять его.
Мы карабкаемся по склону, лес остается где-то далеко позади; теперь мы бредем среди громадных валунов, по короткой, исхлестанной резкими ветрами с вершины траве. Снег лежит во впадинах скал, на земле — местами — тоже снег. Двое несут на себе третьего; один парень хромает, его поддерживает товарищ. У другого по лицу течет кровь. Ветер дует в лицо, идти против него тяжело, полы пальто развеваются, мешая ходьбе, и, хотя мозги отказали еще на подступах к горе, ноги упорно шагают дальше. Чтоб было легче идти, мы передвигаемся по этим необозримым открытым пространствам боком, как крабы. Там и сям из земли торчат огромные валуны, похожие на зубы; небо очистилось, один вид его белесой голубизны пронизывает таким же холодом, как ветер. Свет слепит; мы щуримся; не терпится промыть глаза, соскоблить отросшую щетину. Наша одежда сравнялась цветом с землей.
Ребята впереди переходят на бег, наискось пересекают гребень горы, их движения повторяются, идут параллельно друг другу, как колья в заборе. Кое-где растут мелкие, искореженные холодом и ветром деревья, с толстой, твердой, как железо, корой. Передние припускают так, словно за ними погоня, мы бежим следом, дышим, как запаленные лошади, ловим ртами воздух, громко стонем. Перевалив через гребень, они пробегают еще несколько сот ярдов и в изнеможении валятся на землю. Мы не знаем, на что смотреть: то ли на ребят, распростершихся прямо на земле под пронизывающими порывами ветра, то ли на распростертую под нами Испанию. Грязные, изможденные, с поцарапанными лицами, в изодранной одежде ребята смеются, плачут, не в силах подняться. Вот рыдает парень, закрыв лицо руками; плечи его трясутся. Двое борются друг с другом; кое-кто, приставив руку козырьком ко лбу, браво озирает раскинувшуюся перед нами землю.
Далеко внизу, за отрогами гор, плоской равниной тянется на запад Испания. По равнине тонкими нитями, отливающими на солнце серебром, извиваются реки. Мирная страна — в небе ни облачка, даже птиц не видно. С вершины не различить домов. Разгулявшийся ветер хлещет по гребню, норовит сбить с ног. Здесь чувствуешь себя в непосредственной близости к Времени, к Смерти, к началу мира и к его концу. Хочется воздеть руки и, как планер, отдаться ветру, кружить, парить, а потом мягко опуститься вниз.
(Февраль)
Пока не увидишь чужую страну своими глазами, в ее существование как-то не верится. Наш спуск на рысях с испанского склона Пиренеев чем-то напоминает мне мое путешествие во Францию девять лет назад: после тринадцати дней на море мне донельзя приелась и его бескрайность, и его мощь, а на четырнадцатые сутки, пробудившись далеко за полночь, я то ли в полудреме, то ли наяву увидел, как мимо иллюминаторов один за другим проплывают яркие слепящие огни. Когда же поутру я вышел на палубу, мне в глаза бросилась французская надпись на молу! Здешняя обстановка дает совсем иные впечатления, но ощущения рождает те же самые. Здесь перед нами горный пейзаж во всем его великолепии: громады гор, в чьих очертаниях сочетаются живописность и уродство, пробковые деревья, с чьих стволов кору обдирают так же основательно, как ворвань с кита; оливковые рощи с их матовой серо-зеленой листвой, где уже зреют оливки; лимонные деревья, с которых — и это в феврале! — свисают яркие, как елочные фонарики, плоды.
Внизу по склону гор лепятся дома, дома добротной каменной кладки и сложенные из чего попало: кирпича, валунов, тесаного камня, — все под черепичными крышами. Три женщины в черном поднимаются по склону, задрав головы, они следят за нашим спуском. Мы подходим поближе и видим, что это бедные крестьянки: одна молодая, другая пожилая, третья совсем старая. Две улыбаются нам и говорят: «Salud! Salud, compañeros!»[25] Старуха молчит. Озябшие, голодные, выбившиеся из сил, мы снова плетемся вниз, изредка оборачиваясь на женщин — первых встреченных нами жителей Испании. Нам интересно, что они думают о нас, чужеземцах, одетых на чужеземный лад, которые приехали воевать бок о бок с их мужчинами и не побоялись ночью перевалить через Пиренеи. Они не знают нашего языка, мы — испанского.
Внизу тянется твердо утоптанная тропинка — издалека она кажется белой; чем больше мы приближаемся к ней, тем сильнее наше волнение. Откуда ни возьмись появляются двое солдат, на их плечах не плащи, не пальто, а одеяла; каждый несет ружье. Красные пятиконечные звезды, звезды республики, красуются на их шапках. Широко улыбаясь, солдаты преграждают путь нашей колонне — в ней сейчас примерно полсотни человек, — пытаются нам что-то втолковать. Трое-четверо наших ребят уже воевали в Испании и теперь возвращаются с побывки домой, они могут с грехом пополам объясниться по-испански. Остальные плотным кольцом окружают солдат, тщетно пытаются разобрать, что они говорят, суют им сигареты и шоколад. Мы усаживаемся на обочине твердо утоптанной тропы, солнце почти не греет; пока мы ждем обещанные нам солдатами грузовики, холод пробирает нас до костей. Так мы сидим чуть не два часа — кто дремлет, кто курит, — пока на западе не показываются два грузовика: на их подножках висят солдаты, они радостно машут нам винтовками. Наши парни просыпаются с новыми силами, будто это не они только что падали от усталости, мигом прыгают в открытые кузова грузовиков; грузовики снова трогаются в путь, держа курс на запад. Мы набиваемся в открытый кузов грузовика как сельди в бочку, при каждом толчке валимся друг на друга, хохочем, вопим и приветствуем каждого встречного оглушительными выкриками: «Salud!» и «Víva la República!»[26] Крестьяне в запряженных осликами повозках улыбаются, вскидывают кулаки в приветствии Народного фронта, решительно потрясают ими в воздухе. Крестьяне, работающие на придорожных полях, завидев нас издалека, тоже поднимают кулаки и не опускают до тех пор, пока наши машины не скрываются за поворотом дороги. Наш водитель, подобно всем испанским водителям (до войны машины тут были в новинку), гонит как бешеный, он без передышки гудит и, нагоняя страх на burros[27] и бредущих по обочине случайных прохожих, освобождает себе дорогу; ему не терпится проверить, какую скорость можно выжать из машины. На дороге то и дело возникают пробки — грузовики, повозки, ослики образуют затор; как-то нас притирает к грузовику с испанскими солдатами — они едут в противоположном направлении. Солдаты перебрасывают нам несколько бутылок с наклейками coñac, из наших глоток разом вырывается вопль восторга.
