— Ты должен стараться во всем походить на Джо. Добивайся таких же показателей, как у него, и все будет в порядке.
Я был горд, потому что так лепится маска, и, значит, я заключил еще одну сделку.
Конечно, мне не хочется, чтобы дети знали про это. Для них, могу вам сказать, у меня есть другая маска. Мать, конечно, трясется над ними. Мальчишка, маленький Джо, боялся прибоя, но я его вылечил. Теперь он плавает как рыба. Не то чтобы он часто купался, с тех пор как стал бродяжить по стране, но, конечно, когда дети вырастают, они уходят, это вполне естественно. Я тысячу раз говорил Эдди: все дело в том, что он слишком нервный, его надо почаще заставлять делать то, чего он боится, и вот, пожалуйста, он научился плавать. Я просто гордился им, когда видел, как он старается. Ему очень хотелось научиться. Он сжимал губы и медленно входил в воду, и вы видели, что ему отчаянно страшно. Нет лучшей закалки, чем побороть страх, это всегда в жизни пригодится. Конечно, он был нервным мальчонкой. В детстве его вечно мучали какие-то кошмары, но теперь он о них давно забыл. А малышка Черил не хотела учиться музыке, но я настоял, и теперь она нарасхват. Она может сыграть что хотите, услышит один раз какой-нибудь мотивчик по радио и тут же сыграет. Очень музыкальная. Когда она занималась музыкой, учитель без конца толковал ей про разные высокие материи, но теперь она и слышать ни о чем таком не хочет. Наверное, он слишком пичкал ее всякой премудростью. Так или этак, сейчас она прямо нарасхват, в субботу и в воскресенье ее почти никогда нет дома, а все потому, что я настоял, чтобы она училась музыке. Она прямо нарасхват. Мне не очень-то часто удается побыть с детьми, я вечно в разъездах по торговым делам, или у меня собрания, или я составляю отчеты, а когда попадаешь домой, надо еще отоспаться, но я рад, что могу сказать: я исполнил свой долг и мои дети гордятся мной. Мать вечно за них беспокоится, особенно за Черил, но, черт побери, нельзя же вечно держать их на привязи. Девочке уже семнадцать, говорю я Эдди, пусть живет своим умом. Если меня нет дома, Черил почти никуда не ходит, это мне в ней особенно нравится, и я еще больше горжусь ею, как подумаю: девочка так заботится о матери, что готова отказаться от собственных удовольствий и побыть дома, чтобы матери было не очень одиноко, когда старик отец в отлучке. Моим детям, вы уж поверьте, не надо ломать голову, у кого попросить лишнюю монету, когда им нужно. И получить тоже — я не скупердяй. Молодым бываешь только раз, говорю я Эдди. Я немного скучаю без них, но мне, само собой, приятно, что они нарасхват. Для них у меня добрая маска.
Я могу продолжать без конца. Но вот вам еще один пример — последний. Хозяин. На днях он сказал мне:
— Хорошо, если бы другие служащие больше походили на вас, Джо.
Эти самые отчеты нужно было приготовить во что бы то ни стало, и я знал, что приготовлю. Те, кто помоложе, думают только о себе, не то что зрелые люди, которые знают что почем, когда речь идет о деле. Я просидел четыре ночи, чтобы подготовить все эти цифры для Хозяина, но и он не остался в долгу.
— Не знаю, что бы мы делали без вас, Джо, — сказал он. — Кое-кому из молодых не мешало бы поучиться у вас, как надо относиться к фирме.
Он вытащил из ящика стола бутылку виски, и мы выпили с ним вдвоем, как будто я был влиятельным клиентом или членом правления. Для Хозяина у меня тоже есть маска, как раз такая, как нужно. Если хотите, я открою вам свой секрет, он очень прост. Все, что от вас требуется — это только верить в товар, который нужно продать, а этот товар — вы сами. Вы должны верить в себя и тогда выиграете игру.
Конечно, минуты сомнений тоже бывают. Иногда беспокоишься, что продаешь себе в убыток, тогда лежишь в комнате в каком-нибудь мотеле, в маленьком городишке среди зарослей, лежишь и не можешь заснуть и все думаешь, как поправить дело. Удивительные вещи лезут в голову, когда не можешь заснуть. Я, например, часто думаю о войне, В нашем взводе была четверка: Мэк, Робби, Лофти и я. Тогда все было проще. Я хочу сказать, тогда надо было бороться с одним сильным врагом, а не с сотней мелких. Для этих трех мне не нужна была маска. Нельзя носить маску, когда вместе ешь, спишь, дерешься и, прямо сказать, живешь в той же шкуре, что твои товарищи. Они знают, что тебе страшно, что ты голоден, что от тебя разит, что тебя мучает жажда, потому что им тоже не слаще, они знают, что ты можешь потерять голову от страха или взбеситься от ярости, и ты знаешь то же самое про них, и никто никогда про это не говорит, потому что тут не о чем говорить. Один здоровенный верзила из Иностранного легиона проткнул Робби штыком в Палестине. Я весь день сходил с ума. Лофти судьба настигла в Буне, и он двое суток подыхал на жаре. Почти все время без сознания. Мэк жив до сих пор, но мы теперь редко видимся. Он работает на железной дороге. В День анзаков мы обычно хорошо набираемся, пьем в память тех двоих, а говорить почти не говорим. Нам незачем говорить, мы и так все знаем друг про друга, хотя с тех пор мы оба здорово изменились. Может быть, мы придумали, какими мы были в те дни, и нам не хочется портить маски. И все-таки в армии во время войны жизнь была куда проще.
Только один смертный на земле думает обо всем так же, как я, — Эдди. Иногда мне кажется, что это нехорошо: нельзя, чтобы какой-то человек разбирался до тонкости во всех пружинках, запрятанных в другом человеке, как разбирается во мне Эдди. Но бывают минуты, когда ни с того ни с сего проснешься в три часа ночи, и на душе скверно, и в голове свербит, что где-то ты свернул не на ту дорогу, что все планы и мечты, сколько их ни было, пошли прахом, и тебе горько, и страшно, и тошно оттого, что ты жулик, в такие минуты достаточно протянуть в темноте руку и прикоснуться к единственному живому существу, которому ты можешь довериться полностью в этом проклятом, несчастном, нелепом, страшном мире, и ты знаешь, что, как только она проснется и поймет, что с тобой (мне ничего не надо ей объяснять, можете не сомневаться), она утешит, и поможет, и поддержит, так что утром ты забудешь о горьких слезах, которые проливал в безрассудном отчаянье часа в три ночи, и снова пойдешь на улицу продавать себя всему свету, хорошо зная, что о твоей слабости не узнает ни одна живая душа. В этом и состоит жизнь. В том, чтобы продавать себя таким способом или другим. Еще одна сделка и еще одна маска.
Перевод с английского Ю.Родман
Мои преступные наклонности впервые обратили на себя внимание взрослых, когда я училась еще в подготовительном классе школы.
Соучастниками моих преступлений был мальчик с белыми волосами по имени Уилли Грязноу, в которого я была тогда влюблена, и жалкий толстяк Мэкси, который обычно ходил вместе с нами домой во время перерыва на ленч. Наш путь лежал мимо большого сада, отделенного от дороги живой изгородью из неподстриженных оливковых деревьев.
В один прекрасный день мы заметили, что зеленые маслины созрели и торчат, как лакированные черные пальцы, среди серебристой листвы. Уилли (всегда противоестественно чистый благодаря заботам матери, которая, очевидно, пыталась таким образом противостоять неудачной фамилии) давил маслины и смотрел как завороженный на пурпурно-красный сок.
Мэкси тут же сообразил, что их можно использовать в качестве метательных снарядов. Завязалась перестрелка, Уилли предъявил ультиматум, началась война. Я удалилась на безопасное расстояние и в качестве нейтрального наблюдателя уселась на свой маленький портфель.
Через некоторое время Уилли уже не казался противоестественно чистым, большая часть доступных снарядов была израсходована, и мальчикам надоело воевать.
— Эй! Эй! — закричал Мэкси.
— Давай сюда! — крикнул Уилли, и мне пришлось оставить в покое бабочку с тонкими голубыми крылышками, за которой я охотилась.
— Ладно, ладно! — сказала я, и мы стайкой воробышков отправились дальше.
Предоставив портфель его собственной судьбе — образчик поведения, которое теперь уже полмира считает нормальным отношением к собственности, — я отправилась домой.
Когда я после ленча возвращалась в школу одна — разгневанные матери Уилли и Мэкси все еще отмывали своих сыновей, — из-за живой изгороди появилась высокая серая фигура, увенчанная физиономией с очками на носу и серой твидовой кепкой.
Через изгородь протянулась длинная серая рука, и я услышала голос:
— Девочка, это твой портфель?
— Мой, мой, спасибо! — Всем своим видом я старалась выразить благодарность. — Он был там, я оставила его раньше. Когда мы здесь играли.
— А вы... хм... вы рвали маслины?
— Да, Мэкси и Уилли. Я не очень люблю маслины.
Я хотела сказать, что не люблю брать их в руки, потому что пальцы становятся черными. Любить их, наверное, никто не любит — они ведь совершенно несъедобны, ужасная гадость. Про черные соленые маслины я никогда не слышала, а про оливковое масло знала, что его наливают из бутылки.
