— Немного, но это не имеет значения, — сказал человек и добавил с отталкивающим смирением: — Не окажете ли вы мне большую услугу?
— Какую?
— Немного… бренди.
— Я и так достаточно нарушил из-за вас закон, — сказал капитан Феллоуз. Он вышел из амбара и почувствовал себя выросшим вдвое, оставив согбенную фигурку в темноте среди бананов. Корэл заперла дверь и последовала за ним.
— Что это за религия, — сказал капитан Феллоуз, — клянчить бренди? Бесстыдство!
— Но ведь и ты иногда выпиваешь.
— Милая моя! — сказал капитан Феллоуз. — Когда ты станешь взрослой, ты поймешь разницу между тем, чтобы выпить немного бренди после обеда, и быть пьяницей.
— Может, я принесу ему немного пива?
— Нет, ты ничего ему не принесешь.
— Но ведь на слуг положиться нельзя.
Он ощутил бессильную досаду и сказал:
— Видишь, во что ты нас втравила!
Он вернулся в дом, вошел в спальню и стал рассеянно бродить среди обувных колодок. Миссис Феллоуз спала тяжелым сном. Ей снились свадьбы. Один раз она громко сказала: «Фата! Осторожней с моей фатой!»
— Что-что? — спросил он раздраженно. — Что?
Темнота упала, словно занавес. Минуту назад было солнце, и вот оно скрылось. Когда миссис Феллоуз проснулась, была ночь.
— Ты что-то сказал, дорогой?
— Это ты что-то сказала, — отозвался он. — Что-то о фате.
— Я, должно быть, задремала.
— До свадьбы и фаты еще далеко, — сказал он с мрачным удовлетворением. Он подошел и сел на кровать подальше от окна, не желая ничего видеть, ни о чем думать.
Сверчки завели свою песню, а за москитной сеткой светляки летали, как маленькие фонарики. Он положил свою тяжелую руку на тело под простыней, желая подбодрить жену и внушить ей уверенность, и сказал:
— Жизнь у нас сейчас неплохая, Трикси, верно? Совсем неплохая.
Но он почувствовал, как она вся сжалась: слово «жизнь» было запретным; оно напоминало о смерти. Она отвернула лицо к стене, а потом снова в отчаянии повернулась к нему. Фраза «повернуться к стене» тоже была запретной. Так она лежала, охваченная смертельным ужасом, ее страх все разрастался, захватывая все взаимосвязи и целый мир неодушевленных вещей; это было подобно эпидемии. Ни на что нельзя смотреть долго, потому что все таило угрозу… Даже простыня… Она сбросила ее с себя и проговорила:
— Так душно. Так душно…
Обычно счастливый и неизменно несчастная встречали на кровати ночь с чувством недоверия. Они были спутники, отрезанные от всего мира, для которых все бессмысленно, кроме того, что живет в их сердцах; они были как дети, которых уносит карета через безмерное пространство неведомо куда.
С какой-то отчаянной веселостью он начал напевать песенку военных лет; он не желал слышать шагов во дворе, направлявшихся к амбару.
* * *
Корэл положила на землю лепешки и кусок цыпленка и отперла дверь. Бутылку «Сервесы Монтесумы» она держала под мышкой. В темноте снова послышалась испуганная возня.
— Это я, — сказала она, чтобы успокоить его, но фонарик не включила. — Вот пиво и немного еды.
— Спасибо, спасибо.
— Полиция ушла из деревни на юг. Вам лучше пойти на север.
Он ничего не ответил.
— Что они с вами сделают, если найдут? — спросила она с жестоким любопытством ребенка.
— Расстреляют.
— Вам, наверное, очень страшно? — поинтересовалась она.
Он ощупью направился к двери, ближе к слабому свету звезд.
— Страшно, — сказал он, споткнувшись о связку бананов.
— А вы не можете бежать отсюда?
— Я пытался месяц назад. Пароход отходил, но тут меня позвали.
— Вы были кому-то нужны?
— Я оказался ей не нужен, — сказал он с горечью.
Теперь Корэл могла видеть его лицо на фоне звезд. О таком лице ее отец сказал бы, что оно не внушает доверия.
— Теперь видишь, — сказал он, — насколько я недостоин, раз так говорю.
— Недостоин чего?
Он прижал к себе свой чемоданчик и спросил:
— Какой сейчас месяц? Еще февраль?
— Нет, сегодня седьмое марта.
— Я редко встречал людей, которые знают числа. Через месяц или недель через шесть начнутся дожди. Когда начнутся дожди, — пояснил он, — я буду почти в безопасности. Понимаешь, полиция тогда не сможет передвигаться.
— Дожди для вас лучше? — спросила она: любознательность была у нее в характере. Билль о реформе, битва при Гастингсе и кое-что из французского языка уложились в ее голове, как в копилке. Она хотела иметь точные ответы на все вопросы и жадно их поглощала.
— Ах нет, нет! Дожди означают, что еще шесть месяцев придется жить вот так.
Он обгладывал цыплячью ножку. Девочка ощутила запах у него изо рта. Он был неприятен, напоминал о чем-то, слишком долго лежавшем на жаре.
— Я бы предпочел, чтобы меня схватили, — сказал он.
— Но разве вы не можете, — логично заметила она, — просто выдать себя?
На ее ясные и четкие вопросы у него были такие же ответы.
— Боль! — сказал он. — Самому пойти на такую боль невозможно. Да и мой долг не допустить, чтобы меня схватили. Видишь ли, моего епископа давно здесь нет. — Им владела курьезная педантичность. — Это мой приход.
Он нашел лепешку и стал жадно есть ее.
— Ситуация! — сказала она важно. Ей было слышно, как он пьет из бутылки.
— Я пытаюсь вспомнить, — проговорил он, — каким счастливым я был прежде.
Светляк, словно фонарик, осветил его лицо, лицо бродяги; что могло когда-то озарять его счастьем?
— В Мехико, — сказал он, — сейчас читают «Бенедиктус»[13]… Там епископ… Как по-твоему, вспоминает ли он хоть иногда?.. Они даже не знают, что я жив…
— Вы, конечно, можете отречься.
— Не понял…
— Отречься от вашей веры, — пояснила она, используя слово из «Истории Европы».
— Это невозможно! — сказал он. — Совершенно невозможно. Я ведь священник. Это не в моей власти.
Девочка внимательно слушала.
— А, это как родимое пятно, — сказала она. Ей было слышно, как он жадно допивал пиво. — Я могу поискать бренди у папы.
— Нет, нет. Ты не должна воровать.
Он прикончил бутылку: в темноте раздался долгий свистящий звук, должно быть, не осталось ни капли.
— Мне нужно идти, — сказал он. — Немедленно.
— Вы всегда можете вернуться.
— Это не понравится твоему отцу.
— Ему не надо знать, — ответила она. — Я сама позабочусь о вас. Моя комната как раз напротив этой двери. Постучите мне в окно. Давайте условимся о коде, — добавила она серьезно. — Понимаете, может постучаться кто-нибудь другой.
— Мужчина? — спросил он в ужасе.
— Как знать? Кто-нибудь еще, кто скрывается от властей.
— Ты это серьезно? — спросил он в полной растерянности.
— Такое бывает, — ответила она беспечно.
— Уже бывало?
— Нет, но, думаю, будет. Я должна быть наготове. Постучите три раза: два, тире и точка.
Он вдруг по-детски прыснул:
— Как это — тире?
— Вот так…
— То есть просто громко?
— По азбуке Морзе это тире.
Ему было трудно сосредоточиться, и он сказал:
— Ты очень добрая. Помолись за меня.
— Я в это не верю.
— В молитву?
— Я не верю в Бога. Я потеряла веру, когда мне было десять.
— Что ж, — сказал он. — Ну, тогда я буду за тебя молиться.
— Пожалуйста, — отозвалась она покровительственно. — Если вам хочется. Если вы еще придете, я научу вас азбуке Морзе. Это вам пригодится.
— Зачем?
— Когда вы спрячетесь на плантации, я смогу зеркалом сообщать вам данные о передвижении противника.
Он слушал серьезно.
— А тебя не увидят?
— Нет, — сказала она, — я всегда придумаю объяснение.
С неумолимой логикой она отметала все возражения.
— До свидания, дитя мое, — сказал он. Он помедлил у двери. — Если молитва тебя не интересует, то, может быть, тебе понравится… Я знаю один занятный фокус.
— Фокусы я люблю.
— Для этого нужны карты. У тебя есть?
— Нет.
Он вздохнул:
— Тогда ничего не получится.
У него вырвался легкий смешок, и она почувствовала запах пива у него изо рта.
— Тогда мне остается только молиться за тебя.
— Непохоже, чтобы вы очень боялись.
— Стоит выпить, — ответил он, — и с трусом происходят чудеса. Глоток бренди — и мне сам черт не страшен.
Он споткнулся о порог.
— До свиданья, — сказала она. — Надеюсь, что вы скроетесь.
Слабый вздох отозвался из темноты.
— Если они вас убьют, — сказала она тихо, — я им никогда не прошу, никогда! — Она не задумываясь готова была принять любую ответственность, даже мщение. В этом заключалась ее жизнь.
* * *
С полдюжины плетеных, обмазанных глиной хижин стояло на площади; две из них были разрушены. Вокруг копалось несколько свиней, и старуха с горячими углями переходила от хижины к хижине, зажигая маленький костер в центре каждого дома, чтобы дымом отогнать москитов. В двух хижинах жили женщины, а в третьей свиньи. В самой последней из уцелевших хижин хранился маис и жили старик, мальчик и целое племя крыс. На лужайке стоял старик и следил за тем, как огонь, идя по кругу, мерцал во мраке; это было похоже на ритуал, повторявшийся в один и тот же час в течение всей его жизни; седые волосы, седая жесткая щетина, худые смуглые руки, хрупкие, словно прошлогодние листья, — старик, казалось, пребывал вне времени. Он замер на грани жизни и смерти, и теперь ничто не могло изменить его. Он был старым уже много лет.
