Художники всегда боялись слепоты и старались разными способами предупредить ее: например, арабские Мастера на рассвете подолгу смотрели на запад, на горизонт; большинство художников Шираза по утрам натощак ели грецкий орех с толчеными лепестками роз. Сейит Мирек из Герата, учитель великого мастера Бехзада, относился к слепоте просто. Он считал, что слепота – это не беда, а счастье, посланное Аллахом художнику за то, что он всю жизнь посвятил красоте, созданной Всевышним. Только по памяти слепого художника можно понять, какой Аллах видит вселенную. Мастер Сейит Мирек привел пример с художником, желающим нарисовать лошадь. Даже самый бездарный художник, когда рисует лошадь, глядя на нее, все равно рисует по памяти, потому что нельзя одновременно смотреть на лошадь И на бумагу, на которой ее изображают. Художник смотрит на лошадь, а потом то, что запомнил, наносит на бумагу, даже если между этими двумя действиями проходит всего один миг. Когда великому мастеру Миреку исполнилось семьдесят лет, султан Хюсейн Байкара[44] в качестве награды великому мастеру открыл перед ним закрытую на много замков сокровищницу, где хранились тысячи книг. Три дня и три ночи мастер Мирек при свечах рассматривал в легендарных книгах изумительные миниатюры, нарисованные старыми мастерами Герата. После этого он ослеп. Приняв новое состояние с пониманием и покорностью, великий мастер перестал разговаривать и рисовать. Художник, увидевший несравненные картины бесконечного времени Аллаха, не может вернуться к книжным страницам, сделанным для простых смертных; если память слепого художника достигает Аллаха, воцаряется безмолвие, счастливая темнота и бесконечность пустых страниц.
Я, конечно, понимал, что Кара задал мне вопрос мастера Османа о слепоте и памяти не столько для того, чтобы услышать мой ответ, сколько для того, чтобы спокойно осмотреться среди вещей и рисунков в моей комнате. И все же мне было приятно видеть, как внимательно он вникает в то, что я рассказываю. Я сказал ему:
– Слепота – это счастливая вселенная, где нет места шайтану и преступлению.
Столько лет занимаюсь торговлей и сватовством, а не знаю ответа на вопрос: любовь делает людей глупыми или только глупые влюбляются? Наш Кара-эфенди не владеет собой и не может скрыть своих чувств, когда разговаривает о Шекюре даже со мной.
Он дал мне письмо и попросил срочно доставить Шекюре. Я пошла переулками, с трудом передвигаясь по непролазной грязи. Дошла до нужного мне дома и закричала:
– Разносчица!
Дверь открылась, я вошла. Здесь, как обычно, пахло не застланной постелью, разогретым маслом, влагой – неприятный запах холостяцких домов.
– Чего кричишь, старая карга? – набросился на меня Хасан. Я молча протянула письмо. Он быстро схватил его.
– Ну, чего он там написал? – спросила я.
Хасан прочитал:
«Уважаемая Шекюре-ханым, я тоже много лет жил с мечтой об одном человеке и поэтому понимаю и ценю, что ты ждешь мужа и не думаешь ни о ком, кроме него. Но я пришел к твоему отцу по делу, а вовсе не для того, чтобы тревожить тебя. Я и подумать не смел, что получу от тебя какой-либо знак. Когда в окне, как свет, показалось твое лицо, я воспринял это только как благосклонность ко мне Аллаха. Потому что мне достаточно счастья видеть твое лицо. («Это он позаимствовал у Низами», – язвительно отметил Хасан.) Но ты пишешь, чтобы я к тебе не приближался, скажи, разве ты ангел, что к тебе и приблизиться опасно? Ты вернула нарисованный когда-то мной рисунок. Дляменя это знак того, что я нашел тебя. Не знак смерти. Я видел Орхана, одного из твоих сыновей. Бедный сирота. Я буду ему отцом!»
– Здорово написал, – сказала я, – прямо настоящий поэт.
– Разве ты ангел, что к тебе и приблизиться опасно, – повторил Хасан. – Эти слова он украл у Ибн Зерхани.[45] Я могу лучше написать. – Он вынул свое письмо из кармана. – Отнеси это Шекюре и скажи ей, мы насильно приведем ее домой решением кадия.
– Таки сказать?
Хасан промолчал.
Я с радостью покинула мрачный и тоскливый дом. На улице вроде стало теплее. Я подумала, что мне хотелось бы видеть Шекюре счастливой. Хотя мне и жаль несчастного грубияна из холодного, неуютного дома.
Шекюре взяла письма и спросила про Кара. Я сказала, что любовный огонь нещадно сжигает его, ей это понравилось.
– Все, включая женщин, что не выходят из дома, говорят о гибели бедного Зарифа-эфенди, – переменила я тему.
– Хайрие, сделай халву и отнеси Кальбие, жене Зарифа-эфенди, – велела Шекюре.
– На похороны придут все эрзурумцы, будет очень много народу, – сообщила я. – Родственники говорят, что кровь мастера не останется неотмщенной.
Когда Шекюре дочитала письмо и улыбнулась мне, я, чтобы сделать ей приятное, спросила:
– Что пишет?
– Как в детстве… Влюблен в меня.
– А ты?
– Я замужем. Жду мужа.
– А другой что пишет? – спросила я.
– Не хочу сейчас читать письмо Хасана. Хасан знает, что Кара вернулся в Стамбул?
– Даже не подозревает об этом.
– Ты с Хасаном разговариваешь? – спросила моя красавица, раскрыв свои черные глаза.
– Приходится ради тебя.
– Ну и как он?
– Страдает. Он тоже очень любит тебя. Даже если твое сердце отдано другому, трудно будет тебе избавиться от Хасана.
Я перечитала письмо Хасана и снова подумала: от него ничего хорошего ждать не приходится. Только стала еще больше бояться его и в очередной раз порадовалась, что сумела противиться его приставаниям, когда мы жили под одной крышей. Потом внимательно прочла письмо Кара, держа его осторожно, как хрупкую вещь, которая может разбиться.
«Такой скверной женщине, как я, нужно выйти замуж за хорошего человека» – с этой мыслью я вошла к отцу.
– Когда наш Всемилостивейший Падишах увидит законченную книгу, он наградит вас, – сказала я. – Вы снова поедете в Венецию.
– Не знаю, – отозвался отец, – меня напугало это убийство. У нас сильные враги.
– Мое двусмысленное положение тоже придает им смелости, вызывает неверные толки. Мне следует поскорее выйти замуж.
– Что? – вскричал отец. – За кого? Ты ведь замужем.
– Вчера во сне я видела, что мой муж умер, – сказала я. – Но я не плакала, как положено женщине, увидевшей такой сон.
– Сон надо уметь читать, так же как рисунок.
– Можно я расскажу вам свой сон?
Наступило молчание, и мы улыбались друг другу, как люди, которые лихорадочно обдумывают сказанное, ища достойный ответ.
– Я могу истолковать твой сон и поверить, что он умер, но твой свекор и деверь, как и кадий, потребуют других доказательств.
– Прошло больше двух лет, как я с детьми вернулась сюда, но свекру и деверю не удалось увести меня обратно. И разве не вы говорили, что мне надо оформить развод, чтобы избавиться от приставаний деверя?
– Я не хочу, чтобы ты покидала меня. Твой муж может вернуться. А если и не вернется, я хочу, чтобы ты с новым мужем жила в этом доме. Главное, чтобы ты была здесь, со мной.
– Мое единственное желание – жить здесь и с вами.
– Я согласен принять зятя, который не увезет тебя в далекие края. Про кого ты говоришь? Он бывает в нашем доме?
Я смотрела в пол и молчала.
Потом пошла в боковую комнату, окно которой, выходящее на колодец, никогда не открывалось, в темноте на ощупь развернула свою постель[46] и бросилась на нее. Когда меня обижали в детстве, я вот так зарывалась в постель и рыдала, пока не засыпала.
Трудно быть отцом взрослой дочери. Слушая рыдания Шекюре, я перелистывал книгу о преображениях и воскресении: через три дня после смерти человека, читал я, душа, испросив разрешение Аллаха, отправилась навестить тело, в котором раньше пребывала. Увидев на кладбище тело, окровавленное, лежащее в грязной воде, душа огорчилась: «Бедное мое тело, мое любимое тело, в котором я обитала». Я подумал о печальном конце Зарифа-эфенди. Может, и его душа огорчилась, увидев тело, только не на кладбище, а в заброшенном колодце.
Когда рыдания Шекюре затихли, я отложил книгу. Надел еще одну шерстяную рубашку шаровары на кроличьем меху крепко обвязался поясом из козьего меха и вышел из дома. У калитки увидел Шевкета.
– Дед, ты куда?
– На похороны. Иди домой.
Я не знаю, почему поминальную службу устроили в квартале Эдирнекапы, в мечети Михримах. Добравшись до места, я обнялся с братьями покойного, они казались несколько растерянными, были молчаливы и суровы. Поплакал с художниками и каллиграфами. Совершая намаз, я посмотрел на носилки с телом покойного, стоящие на каменной плите, и вдруг так разозлился на негодяя, совершившего это злое дело, что даже сбился с заупокойной молитвы.
После намаза, когда подняли носилки на плечи, я стоял среди художников и каллиграфов. Со слезами на глазах мы обнялись с Лейлеком, забыв, как по ночам, когда мы работали над книгой, он убеждал меня в отсутствии вкуса у Зарифа-эфенди: чтобы рисунок выглядел богаче, тот повсюду добавлял синей краски – а я понимал, что Лейлек прав, и говорил: «Ну нет людей». Мне понравилось, как дружески и уважительно смотрел на меня Зейтин, а потом обнял: человек, умеющий обнимать, – хороший человек; я в который раз подумал, что он больше других верит в мою книгу.
