– Сфинксы лысые, а у Бегемота шевелюра была.
Марта дотронулась рукой до своих жестких кудрявых волос. Они росли быстро, падали на лоб и закрывали глаза, торчали из-за ушей в художественном беспорядке и были бессменным объектом притязаний всех стилистов-парикмахеров, работающих в салоне. Каждый уже хотя бы раз попытался изобразить на голове Марты что-нибудь этакое, но через две недели это что-то снова превращалось в ничто. Иногда Марте надоедала борьба. Она надевала платки и кепки, а на работе носила специальную (почти хирургическую) шапочку, скрывая отсутствие прически до тех пор, пока это отсутствие не дорастало до милого, симпатичного пушистого хвостика. Так что шевелюра у Марты была. Что не мешало многим знакомым в глаза, но чаще, естественно, за спиной, называть ее сфинксом.
– Холодная ты, потому и непрошибаемая, – объяснила ей как-то одна из коллег. – У каждого хотя бы иногда эмоции зашкаливают, а тебя ничем не возьмешь.
Марту тогда поразила интонация сказанного. Было очевидно: девушка говорит без всякой зависти. Ее вовсе не восхищает это Мартино качество, а вызывает скорее неприязнь и недоумение. Но это ее позиция, а Марту никто не заставит поверить в то, что в жизни не стоит держать истинные эмоции при себе и реагировать на большинство ситуаций с видимым равнодушием. Не демонстрируй окружающим чувств, и они оставят тебя в покое.
Эту формулу она вывела, когда ее побили. Нет, не в первый раз. И даже не во второй. В первый она громко плакала от боли и обиды – и от всего вместе. И все никак не могла понять, почему Ленка, с которой она как раз поделилась принесенными жвачками, теперь с удовольствием принимала участие в общей экзекуции. Девчонки били умеючи, со знанием дела, не оставляя следов. Били и пригова ривали:
– Не бери чужого! Не бери чужого!
А Марта прикрывалась руками и только подвывала протяжно:
– Я не-е-е бра-а-ала!
– А это откуда тогда, сучка маленькая?! – возмущалась заводила и предводительница двенадцатилетняя Светка, которая казалась маленькой восьмилетней Марте просто гигантом. И этот гигант совал ей под нос здоровенный кулак с зажатой в нем оберткой, от которой до сих пор так приятно пахло чудесной апельсиновой жвачкой.
– Пода-а-а-рили, – жалобно тянула Марта и получала новую порцию тумаков.
– Врушка проклятая! Иуда! – заходилась Светка в новом приступе ярости. – Седьмой год в школу хожу, и хоть бы карандашом кто поделился. А эта первый день, и уже «подарили».
На Марту сыпались очередные удары, а она неумело закрывала лицо тоненькими ручками, вслушиваясь в такое правильное и такое на сей раз несправедливое:
– Не бери чужого! Не бери чужого!
В подмосковном детдоме никто не считал зазорным стырить то, что плохо лежит. Дорогие и ценные вещи не брали, да и откуда им взяться? Кусочек печенья, цветное стеклышко, красивая открытка – вот и все, чем можно было поживиться при случае. Да и воровать особо не хотелось. Жили дружно, друг другу помогали, и если у кого-то случалось счастье – посылка или весточка из дома, – то им тут же делились со всеми. Письма читали вслух. Читали специально, чтобы обозначить свою принадлежность семье, зачастую переделывая именные обращения на «доченька» или «сыночек». Марте никто не писал, поэтому посылки ей нравились гораздо больше весточек. Посылки были вкусными и делились на всех. Потом уже, будучи взрослой, она пыталась найти то самое абрикосовое варенье, которое варила бабушка Сашки Журавлева. Тщетно. Вкусы детства не повторяются. Нигде не встретить теперь того слипшегося в клейкую массу мармелада, что отрывала от сердца Лидка Буравкина и делила между всеми на равные части. И не отыскать таких хрустящих вафель, что пекла тетя Машки Орловой.
Здесь же, в Москве, куда Марту зачем-то перевели, все было по-другому. А зачем перевели? Если бы Марта заранее знала, сделала бы все, чтобы остаться на старом месте. Но она же не думала. Все вокруг радовались, и поздравляли ее, и говорили о каком-то чудесном шансе на будущее. И она – Марта – тоже радовалась. Почему бы и нет?
– Ребенку надо дать шанс, – сказала воспитательница заведующей. Это Марта подслушала. А что такого? Подслушивать тоже не считалось зазорным. Тем более если речь идет о твоей судьбе.
– Какой у них может быть шанс в этих условиях? Что здесь, что там – все одно.
О каком шансе шла речь и почему какие-то условия многозначительно именовались «этими», Марта тогда не поняла, но зато ответ воспитательницы показался ей вполне ясным и по-настоящему замечательным.
– У девочки способности, – Марта навострила уши.
– Ну какие способности с их-то диагнозами?
– Совершенно явные. К языкам и к музыке. К тому же о диагнозах здесь речь не идет, вы же знаете.
Слово «диагноз» было Марте незнакомо, но раз о нем и не говорят, так зачем обращать внимание.
– Да, поет Марта хорошо, но это еще не повод просить о переводе. Пообещают выделить место в каком-нибудь местном ансамбле, и только.
Сердце девочки радостно застучало: в ансамбле! В ансамбле! Она будет петь! Наверное, на сцене. Да, скорее всего, на сцене. И наверняка поедет на гастроли. В голове тут же зазвенела мелодия, и Марта едва удержалась, чтобы не спеть вслух: «На дальней станции сойду…»
– Надо упирать на другие способности. У нее прекрасная память и восемь классов образования – вовсе не то, что эта память заслуживает.
– Милая моя, допустим, я внесу это предложение. Предложение, кстати говоря, даже с моей точки зрения, нелепое. Неужели вы думаете, что я заранее не знаю ответа? – Голос заведующей звучал устало, и Марте стало скучно. Разговор перестал быть понятным. Девочка уже собиралась отправиться к подружкам и поведать о своих замечательных способностях, но изменившиеся интонации звучавшего голоса заставили ее остаться. Кажется, заведующая кого-то изображала: – Всем детям в Советском Союзе предоставляются равные возможности. Государство заботится о своих гражданах, и если вы в этом сомневаетесь, то возникают правомерные сомнения в вашем соответствии занимаемой должности. Вспомните, пожалуйста, о том, что каждый человек имеет право на образование. И если, как вы утверждаете, способности выдающиеся, то ничто не может помешать человеку окончить восемь классов, затем техникум, а потом уже штурмовать институт.
Взрослые за дверью молчали. Наконец воспитатель сказала:
– А вы все-таки внесите.
– Хорошо. Сделаю что смогу.
Марта заторопилась в палату и начала готовиться к поступлению в ансамбль. Целыми днями ходила и напевала песенки, повторяла строчки услышанных по радио зарубежных композиций и, не понимая ни слова, повторяла удивительно чисто. Особенно удавался ей французский шансон. Она умело грассировала, не напрягаясь и не стараясь, а легко и беспечно, как это умеют делать лишь ничем не озабоченные дети. И получилось. Однажды Марте объявили:
– Ты уезжаешь.
Она была настолько уверена, что ее ждут музыка и пение, что почти не слушала долгого рассказа заведующей о московском детдоме, в котором любезно согласились ее принять и дать возможность учиться все десять лет. Учиться так учиться. Десять так десять. Лучше бы она послушала. Пения от нее никто не ждал и продемонстрировать свой талант не просил. Провели по зданию: чисто, но зябко. Выделили кровать и тумбочку – прежние были лучше: светлее и у окна стояли. Познакомили с соседками: пять разных человек, а смотрят одинаково – волчатами. Махнули небрежно на вид за окном:
– В этой школе будешь учиться. Предметы как и везде. С четвертого класса – французский. Там и посмотрим, что за способности.
Провожатая ушла, а волчата обступили Марту и рассматривали молча до тех пор, пока кто-то (кажется, предательница Ленка) не спросил с насмешкой:
– Ты по-французски, что ли, шпаришь?
Марта обвела взглядом пять пар настороженных глаз, смотревших на нее с плохо скрываемым презрением, и начала петь что-то из Пиаф. Глаза подобрели, настороженность исчезла, и вот уже девочки кружились и покачивались в такт с мелодичным «Padame, padame, padame». Зазвучал гул одобрения:
– Во дает!
– Действительно, ботает.
– Ты к нам из Парижу, что ли?
– Не, я из Раменского, – ответила Марта, закончив, и для присутствующих это прозвучало так, будто Раменское – это нечто очень похожее на Париж.
В общем, тогда Марта повела себя правильно. Потому и приняли – не побили. А потом вот допустила оплошность: взяла у одноклассника подаренную пачку жвачки, да еще и с Ленкой зачем-то поделилась. Слопала бы всю сама, никто бы и не заметил, а теперь вот что получилось: глаза опухшие, волосы вырваны, тело болит, да и Васька Потапов – тот самый, что подарил жвачку (ему папа из командировки привез), – смотрит как на придурочную и упрямо твердит:
