Квартирка наша превратилась в зоологический сад — по линии вони, во всяком случае, мы уже рынку не уступали. Розовые амадинки с непрестанным чириканьем порхали по квартире, всюду оставляя фекалии; из круглого аквариума таращились диковинные рыбы; в террариуме ползали ящерицы. Настька бесстрашно хватала их руками, разглядывала, снова отпускала. Уже вполне уверенно управлялась с хозяйством: с воплем разнимала дерущихся хомячков, наказывала их рассаживанием в отдельные банки и те покорно несли наказание. Однажды, когда гуппи в аквариуме размножились до невозможности, как сельди в банке, отловила большую часть сачком и без малейших колебаний спустила в унитаз.
— Ничего, Настя! Они там тоже плавают, там целые реки у них! — успокаивала ее Нонна, но Настя глянула на нее спокойно и даже несколько удивленно — она и не думала расстраиваться. Характер бойцовский, отцовский! Молодец!
В один из походов на рынок мы с ней в москательный зашли, и сразу же ноздри ее расширились, глаза засияли. Запахи — словно среди них выросла — восхитили ее.
— Папа! Эти банки купи!
Купили. И она, высунув язычок, страстно мазала толстой кистью облупившуюся табуретку у пианино, вся была в черных кляксах; слава богу, я газеты на линолеум постелил. Табуретка сияла черным, воняла скипидаром… а Настя была счастлива как никогда!
— А вы думали, я бездарственная? — гордо проговорила она.
Эта фраза ее (как раз, может, своей неправильностью) запомнилась навсегда.
В ближайший визит к друзьям я вскользь рассказал про это. Кузя захохотал:
— Все! Женимся с Настькой — и в маляры!
Алла метал-ла молнии.
— Валерий! Что ты сделал с квартирой?!
Да, реакция мамы оказалось не столь восторженной, как мы надеялись. Войдя в дом (приехала из Москвы на побывку), мать сморщилась от едких запахов еще в прихожей, хотя была, как и отец, ученым-биологом… однако прежде всего она была хозяйкой квартиры, которую мы превратили, мягко говоря, в «джунгли Амазонки».
Кто ж виноват в этом? От каждой новой твари Настя ждала любви! Но черепаха все время угрюмо пряталась, не хотела общаться; любимый хомячок взял и сдох в цепких Настиных ручонках, пришлось купить двух других, которых Настя не полюбила; резвые амадинки пищали и порхали, на Настю не обращали внимания, только какали… Настя доверчиво тянула к ним ладошку с зернышками, а они ни разу не сели. По Настиным толстым щекам стекали слезы, и мы снова ехали на рынок в надежде на счастье.
— Ты, Валерий, ни в чем ни знаешь меры! — строго сказала мама мне, как бы тактично пока не трогая Настю. Та все равно надулась. Не понимают ее, не сочувствуют! К ней претензии вроде бы не относились, но и с восторгами на нее мама не накинулась. Мамин холод Настя учуяла. Так у них и не сложилось любви.
Зато у нее есть мы, родители!
И в следующий Настин приезд мы почувствовали, что все это уже обрыдло и ей. Хомячки? Надоели! Только вонь — и никаких чувств. Птички? Уши вянут! Что-то особое только может пронять. Приехали снова на рынок.
— Что, Настенька? — пытался развеселить ее. — Теленка не покупаем пока?
Это «пока» — увы, навсегда! Трудно сейчас найти дело, что наполнило бы жизнь смыслом, а также достоинством. Теленка тут пасти негде! Жизнь проходит мимо, в каком-то бреду.
— Смотри, папа!
Да. Это сильно.
Огромный какаду! Почти с Настьку. И клетка — дворец!
И что-то вещает на своем древнем языке. Уж если и он не принесет счастья…
— Говорит? Ну, в смысле — по-человечески? — Я спросил.
— Схватывает! — гордо сказал хозяин — по виду сам попугай.
Мы с Настькой переглянулись. Спасет нас этот последний шанс — или все рухнет? Мне решать. Не покупать? Чтобы потом упрекали: лишил последней надежды?
— Берем!
Азарт порой опережает разум, особенно у меня.
Может, Настя научит его говорить? — скакали мысли. И сама заодно научится? По-испански и по-английски. Какой язык для попугая родной?.. Короче, все надежды на светское воспитание повесил на попугая. Гувернера нашел! Как раз на гувернера похож, в зеленых штанишках. «Француз убогий», как писал поэт…
Орал, пока его везли, и, когда привезли, — тоже. Раскаялись уже! Наверное, красотой этой в джунглях надо любоваться? Да, не всем порывам надо подчиняться, как-то надо соразмерять. Выпустить его на свободу? Замерзнет. Тут не джунгли его! Загнали себя в тупик. Погорячились!
И Настька — серьезная она у нас! — взяла ответственность на себя.
— Наверное, просит, чтобы из клетки выпустили его?
— Не знаю…
И больше не успел ничего сказать — Настька решительно шагнула, с некоторым усилием вытащила задвижку, открыла дверку. Хотел ее за руку схватить! Так почему не схватил-то? И сразу какой-то цветной ураган с дикими воплями — и Настин крик.
Оторвать его? Вместе с Настиной щекой? К счастью, у пианино стояла длинная пятилитровая банка с водой и отсаженными для унитаза гуппиями — вылил на попугая. Тот, возмущенно вереща, полетел через комнату (все распахнуто было), посидел на перилах балкона, встряхиваясь, и улетел. И не очень-то искали!
В больнице Настину щеку зашивали час.
Притягиваем мы беду своей излишней горячностью. Желанием сделать сразу, несмотря ни на что! Пока в больнице сидел, с горечью вывел это сходство — Настьки и себя.
У отца на селекционной станции я решился поехать с местными парнями в ночное — из стеснительного городского мальчика сразу атаманом тут стать! Они проучили чужака: усадили, подначивая, на абсолютно бешеного Буяна, — тот сразу же скинул меня, при этом я попал ногою в уздечку и вынужден был скакать рядом с ним, он на ногах, а я на руках, и он все изворачивался, норовя жахнуть подкованным копытом мне в голову. И таки попал! С тех пор я, видимо, нехорошо соображаю… Но дочка-то моя?! Зачем «наградил» ее этим?
…Потом мы сочинили с ней, правда, стих. И этим, кажется, доказал ей, что слово выше всего, побеждает невзгоды — и даже использует их!
— Если купишь какаду… Ну, Настя!
— Не знаю, папа! — пробасила забинтованная голова.
— Если купишь какаду… Будешь жить ты…
— Как в аду? — догадалась Настенька.
— Молодец!
И мы засмеялись. Слово побеждает все. «Жизнь удалась!»
— Что вы сделали с ней?! — завопила бабка. — Больше я вам ее не отдам!
…С годами шрам слегка заровнялся, но остался навсегда. Особенно когда она нервничала, краснела (а нервничала она всегда), шрам, похожий на молнию-застежку, проступал, белый, и она чувствовала, что все на него смотрят и всем неловко.
Все. Теперь Настя только наша. «Поставили на ней свое клеймо», и нам за нее отвечать.
Канарейка Зося прыгает с качелей на звонкие прутья клетки и обратно. Переживает! После всего зверинца, который прошел через наш дом и постепенно весь, к счастью, передох, наконец-то, как награда за наши страдания, появилась Зося — золотая подруга, сгусток счастья и любви. Ликует, когда Настя подходит! В панике, когда Настя уходит. Каждое расставание приводило к слезам, и решено было отвезти ее с Настькой в Петергоф — зачем рушить счастье?!
Дремучие дед и бабка, естественно, встретили Зосю в штыки.
Бабка надулась как мышь на крупу, дед, раскрасневшись, срывающимся голосом кричал: «Немедленно заберите ее обратно! Здесь вам не базар!» И вот теперь, только придя с работы (даже раньше стал возвращаться — спешит!), аккуратно вешает пиджак в шифоньер и, оставшись в жилетке и галстуке, направляется к Зосе. Лицо его светится.
— Зосенька! Ну как ты тут без меня?!
Зося, пару раз вежливо свистнув, совершает звонкий прыжок с качелей на стенку — показывает, что радуется встрече.
— Ох ты Зосенька ты моя!
Тесть вытаскивает слегка загаженную подстилку, стелет свежую, вынимает кормушку, подсыпает зерен, меняет воду в блюдечке (туда уже попало несколько ядовитых какашек) и, наведя порядок, откидывается, счастливый, и наблюдает. Вот оно — счастье разумного труда! Зося благодарно попискивает, пьет воду, закидывая при этом головку и прикрывая глаза.
— Ух ты, прямо как человечек! — восхищается тесть.
— Все равно она больше любит меня! — обиженно басит Настька.
— Ну конечно, Настенька, тебя! — соглашается он, однако глаз не сводит с золотой птички.
Но сегодня — и это явно — Зося переживает только за Настю, мечется и плачет. Как поняла? Осенний солнечный день, и ничего вроде не предвещает… Настя в коричневой форме, в белом фартуке, в туфельках с ремешками. Купили, конечно, ей все, что положено. Рубчатые нитяные колготки чуть пузырятся на коленях — эти да, старые. Новые купить не удалось: дефицит. Плюс безденежье! Кидаю быстрый взгляд на нее, и сердце сжимается. Да. Не красавица. От красоты — только пухлые румяные щеки! И совсем за лето не выросла! Как же так? Вон у забубенных соседей-пьяниц, «забивших болт» на какое-либо воспитание, да и питание, сын и дочка, ровесники Насти, вытянулись за лето в стройных красавцев! Где же справедливость? Ведь родители у Настьки вроде ничего? И рыбий жир ей даем. И ей нравится! Причмокивает, щеки лоснятся. Даже одежда пахнет. Так и прозвали мы ее — «Настя Рыбейжирова»… Колобок!
