То, что произошло затем, во время поминальной трапезы, было для Феликса совершенной неожиданностью, тем более, что Айгуль держалась отменно и была, казалось, полностью поглощена хозяйственными хлопотами. Глаза ее, когда вместе с другими женщинами она появлялась, чтобы что-то принести или убрать, были опущены, даже с ним, проходя мимо, она не встречалась взглядом,— хотя это как раз и могло бы его насторожить — это ее чрезмерное спокойствие... Но Феликс, особенно вначале, сидя за дастарханом, испытывал то скорбное, сближающее всех чувство, которое возникло у него во время похорон, и ему казалось, что все вокруг чувствуют то же. Это было вполне естественно, на его взгляд. И вполне естественно, вполне уместно — так он решил выглядело здесь присутствие Баймурзина, того самого, чей портрет он видел в фойе Дома культуры... Правда, когда Козырев обмолвился, что напротив от них, через всю комнату, сидит Баймурзин, Феликс не сразу сообразил, кто этот багроволицый, толстый человек, а сообразив, не сразу поверил... Но ему вспомнился Сарсен, то, как они сгребали в могилу комья сухой земли, и он снова подумал, что смерть всех примиряет.
Эта мысль вернулась к нему, когда Баймурзин заговорил. До него уже говорили многие, но это не были речи, которые произносят вставая, в тишине и молчании окружающих. Скорее это был общий разговор, где один начинал, другой подхватывал, третий вставлял несколько слов. При этом за внешней непринужденностью ощущался прочный, выработанный традицией порядок, но в чем он, Феликс уловить не мог. Говорили о Темирове, о его отце, человеке скромном и незлобивом, достойно прожившем свою чабанскую жизнь. Вспоминали о боевых заслугах Темирова, о том, как восемнадцати лет он ушел на фронт,— говорил об этом Козырев, который воевал с ним вместе, в одной роте, и при этом у Козырева было такое лицо, как если бы он, рассказывая, недоговаривал чего-то важного, такого, что понял бы только Темиров... Слушая его, старушка-мать плакала, внук успокаивал ее, поглаживая по плечу, по сгорбленной спине.
Говорили многие, но было похоже, что все, соблюдая негласное условие, избегают чего-то, стараются не бередить открытую рану... Задел ее, нарушил условие Баймурзин.
Он говорил по-казахски, Феликс кое-что ухватывал сам, кое-что сходу переводил Козырев, как и все местные, знавший казахский язык. Но еще до того, как Феликс понял, о чем говорит Баймурзин, в комнате стихло, все лица повернулись к его красному, словно распаренному лицу, и стало слышно, как в душном, несмотря на раскрытые окна, воздухе жужжит и бьется под потолком большая черная муха.
Казеке, сказал он, был настоящий мужчина, джигит, с отважным и смелым сердцем. Душа у него была открытой и широкой, как степь... И что-то еще, про степь и душу, Феликс не разобрал, а Козырев не стремился к синхронному переводу. Плохой человек имеет мало друзей, хороший человек — много врагов, сказал Баймурзин. Раньше они с Темировым были друзьями, впоследствии жизнь столкнула их, развела в разные стороны... Но Казеке и в дружбе, и во вражде оставался верным себе — прямым, не скрывающим своих намерений. Он никогда не хитрил, не действовал исподтишка. Память о плохих людях исчезает, подобно кругам на воде, зато память о хорошем человеке нельзя уничтожить, как нельзя стереть зарубку на камне.
Так, или примерно так сказал он, ни на кого не глядя. Потом он выпил, громко булькая, стакан водки и продолжал сидеть, не выпуская из рук пустого стакана, уставясь на него черными горячими глазками в разрезах набрякших век.
В первую секунду возникло замешательство. Но аксакал, тот самый, с которым Феликс ехал в автобусе, одобрительно кивая, повторил последние слова Баймурзина. За ним облегченно вздохнули остальные. Всюду раздавались голоса, твердившие о камне и зарубке. У многих в глазах стояли слезы. Один Карцев едва заметно пожал плечами, с усмешкой взглянув на Феликса. Тому был неприятен этот взгляд. «Бросьте...— сказал он, — Когда прежний враг... Если хотите, в этом даже какое-то благородство...» — Он с досадой почувствовал, что возражает не столько Карцеву, сколько самому себе.
Вместе с Козыревым они вышли перекурить.
Глядя на людей, по-прежнему толпящихся во дворе, Феликс вспомнил, что Темиров раньше представлялся ему угрюмым одиночкой...
В небе блекло мерцали первые звезды.
Они постояли на крыльце. Козырев сказал:
— Поговаривают, в ауле, куда они ездили, заварилась какая-то ссора. Подпили, потом стали привязываться к Темирову, он ответил... Дальше — больше... Не слышали?
— Нет,— Впрочем, Феликс тут же припомнил, что вчера, когда он вернулся в гостиницу и застал там Жаика, тот, кажется, тоже обмолвился о чем-то таком... Но он был совершенно смят, уничтожен случившимся, да и Феликсу было не до расспросов.
— А что за тип этот Ораз?— спросил Карцев.
— Так, — неопределенно махнул рукой Козырев,— болтают разное... Будто бы он приходится каким-то дальним родичем Баймурзину... Вот они и боятся, как бы люди чего не подумали...
— Действительно, совпаденьице,— сказал Карцев,— Прямо какой-то детектив...
Когда вернулись в дом, говорил Сарсен. Пока курили, а потом пробирались на прежнее место, они пропустили добрую половину его речи. В дверях теснились люди, было неловко их расталкивать, мешать слушать, тем более Сарсена — он видимо, хорошо говорил... входа, где они вначале застряли, Феликс увидел Айгуль - ее затылок, плечо, напряженное, острое, и отведенный в сторону локоть. Она держала в руках круглое блюдо, не очень большое, но довольно вместительное, из тех, что приносили и ставили на дастархан. Куски баранины, курящейся паром, громоздились на нем горой, так что держать его на весу, да еще долго, было нелегко. Но руки Айгуль как впились в закраины блюда, так и не выпускали, хотя пальцы, особенно костяшки — заметил Феликс, глядя сверху, через плечо _ побелели от напряжения. Лица ее он не видел,— только пальцы, бугорки костяшек... Желтое, разваренное курдючное сало лежало на блюде ломтями, и Феликсу под неторопливое, мерное струение голоса Сарсена в какой-то миг представилась его рука, выколачивающая о донце тарелки разрубленную наискось мозговую кость.
Они сели. Сарсен говорил по-русски. Лицо его порозовело, глаза, обычно сонные, в туманной пленке, сейчас сверкали огнем. В иных местах, особенно патетических, он переходил на казахский. При этом он то вскидывал правую руку до уровня подбородка, словно держал на раскрытой ладони хрупкую вазу или ловил редкие капли дождя, то прикладывал ее к выпуклой, мясистой груди, обтянутой тонкой рубашкой.
Он говорил, что такие люди, как Темиров, живут не для себя, а для других... («Для всего народа... всего района...» — не очень складно перевел Козырев). Такие не рвутся в начальство, не ищут славы, почестей или денег... Он был маленький человек... («Занимал маленькую должность» — Феликс на ходу отредактировал Козырева), но выполнял большую, важную для государства работу... Он хотел одного — чтобы люди за которых он проливал кровь в сражениях, были счастливы...— Дальше Козырев сбивался, не успевая переводить, но Феликс уже и не нуждался в этом. Он уловил что-то про горы, которые тем выше, чем дальше от них отходишь...
— И если бы не смерть,— заключил по-русски Сарсен,— не случайная, глупая смерть... Но кто знает, что каждого из нас ждет завтра?..— Он прижал руку к груди. — Пусть пухом ему будет земля, а у нас в памяти он останется навсегда живым, наш дорогой Казеке...
Он замолк.
И тут среди тягостной, нарушаемой лишь приглушенными всхлипываниями тишины, раздался голос Айгуль, тонкий, свистящий, как взмах рассекающей воздух чабанской камчи. Она по-прежнему стояла в дверях, держа перед собой блюдо, но всем телом подавшись вперед, к Сарсену.
Феликс не разобрал, не успел схватить ее слов.
— Вы ему жить не давали,— перевел Козырев.— А теперь хвалите, сладко поете... Это вы его убили!..— Он перевел с запозданием, Сарсен уже что-то ответил. Его лицо вспыхнуло, как если бы по нему и вправду хлестнула плеть.
«Убили...» — метнулось в голове у Феликса.— Ну да, Сарсен тоже там был... Но ведь она не в том смысле...
Феликс стиснул локоть Козырева:
— Что он говорит?..
— Говорит — не достойно мужчины обращать внимание на болтовню глупой женщины... Девчонки...
Айгуль снова что-то выкрикнула.
— «Постыдились бы... Тут ведь его мать, сын!..»— Это, вслед за Айгуль, перекрывая поднявшийся шум, прокричал Бек над ухом у Карцева, Феликс тоже расслышал.
Сарсен повысил голос. Интонация его была угрожающей. Он что-то проговорил — в том духе, что ей, Айгуль, еще придется пожалеть о своих словах... И добавил — что-то грубое, презрительное, глянув при этом на Феликса.
— Что он?..— спросил Феликс у Козырева, отлично, впрочем, угадав, что Сарсен имеет в виду. Но так, для проверки спросил, перед тем, как подняться. Козырев не ответил. Он был бледен, рука его слепо шарила вокруг, отыскивая трость, хотя она лежала рядом.
