Они простились спустя полчаса после того, как уехал Гронский.
— Карцев,— сказал Феликс, задерживая его сильную волосатую руку в своей,— здесь должен быть хороший город... Хороший... Вы понимаете, Карцев?..
Они стояли возле машины, Бек рылся в багажнике, Вера ему помогала.
Карцев руки не отнял, но вдруг обиделся:
— Чего вы ко мне вяжетесь?.. Я ведь не Ле Корбюзье, как, вам известно. — Он прищурился.— Нет, не Ле Корбюзье, да и вы — не Лев Толстой!.. И я не требую...
— А вы требуйте,— сказал Феликс, смеясь.— Требуйте!.. Это все, что мы в силах друг для друга сделать.
— Ладно,— сказал Карцев, остывая,— Черт с вами. Возможно, вы правы... Тогда напишите свой роман. Хороший, честный роман, без слюней. Роман или повесть...
— Скорее повесть.
— Ну, повесть. Хорошую, честную повесть... Хоть вы и не Лев Толстой, черт вас подери!
Он ткнул кулаком Феликса в бок, под ребро, и полез в кабину.
Вера перед отъездом аккуратно записала в блокнотик названия всех выходивших у Феликса книг. Бек протянул ему сложенный вдвое листок — копию петроглифа, снятую им в Карадон-Ате. При этом он извинился за несовершенство — то ли самой копии, то ли рисунка, сделанного по меньшей мере три тысячи лет назад... На нем был изображен человечек с огромной круглой головой, утыканной поперек окружности короткими черточками («Солярное божество»,— пояснил Бек). Человечек стоял в торжествующей позе, упираясь тонкими ножками в тушу черного быка, простертого на земле. Рога, уходящие вверх мощными дугами, были каждый размером с победителя...
Об этом рисунке Феликс и думал, ожидая, когда Кенжек вернется из диспетчерской. С Айгуль и Жаиком он попрощался накануне, чтобы не тревожить их с утра. В душе он все же не был уверен, что они оба не появятся в последний момент... Они не появились. Да так оно было и лучше... Жаик прислал за ним и Сергеем Кенжека, чтобы тот подбросил их в аэропорт; что им было еще нужно?..
Несмотря на ясное небо, самолет почему-то задерживался. Впрочем, лету до областного города было ровно тридцать минут, и там до пересадки на ИЛ-62 оставалось часа четыре, Феликс знал, что все равно успеет. Он курил, размышляя о петроглифе, который из доисторических сумерок, из неолита или бронзы до наших, выходит, дней донес упрямую, наивную, детскую веру — в человека, в победу добра над злом... Он думал о петроглифе, больше ни о чем старался не думать. Он курил, смотрел на пустынное, каменистое летное поле и думал что копию эту повесит у себя над столом, и она будет напоминать ему о многом — о Беке, о Карадон-Ате, о ночи ляйлят аль-кадр... И еще бог знает о чем. Завет далекого предка оптимиста и философа в звериной шкуре... А рядом с машинкой будет стоять та самая раковина иноцерамуса, которую он увидел, набитую окурками, на пятой буровой. Самсонов напоследок всучил ему эту раковину, заметив, как Феликс ее рассматривал...
Феликс думал об этом, только об этом, больше ни о чем старался он сейчас не думать, то есть думал о петроглифе, об иноцерамусе, о чем-то таком, когда вернулся Кенжек и сообщил, что самолет вылетел и вот-вот прибудет.
— Так что,— сказал Кенжек,— все о’ кей.
— Спасибо,— сказал Феликс.— Теперь вы можете ехать.— Ему вдруг в самом деле захотелось, чтоб он уехал.— Спасибо, Кенжек, за все, и не забудьте передать привет Жаке.
— Передам.
— И Айгуль, ей тоже.
— Передам, передам...
Феликс поднялся, чтобы пожать на прощание руку Кенжеку и проводить его к «рафику».
Но Кенжек, приложив козырьком ладонь ко лбу, что-то выглядывал в небе. Феликс тоже посмотрел в том направлении, но ничего не увидел.
— Нет,— Кенжек опустил руку,— показалось...
Настаивать дальше, чтобы он ушел, было невежливо.
Они помолчали.
— Значит, уезжаем,— произнес Кенжек без всякого выражения и поддел носком камешек, лежавший перед ним. Камешек отлетел, ударился о стену и рикошетом вернулся почти точно на прежнее место.
— Значит, уезжаем...
Так говорят, когда говорить не о чем или, напротив, когда нужно сказать безнадежно много.
— Значит уезжаем,— в третий раз повторил он все тем же бесцветным, без всякого выражения голосом. И тем же голосом произнес:— Тут такие дела... Темирова убили.
— Я знаю,— сказал Феликс.— Ораз...
Он удивился: к чему об этом заговорил Кенжек?.. Но ему вдруг захотелось присесть. Он опустился на выступ стены, где сидел раньше.
— Летит,— Кенжек снова приставил руку козырьком.
Теперь и Феликс заметил в небе, и не очень высоко, черную, с муху, точку.
— Скоро сядет,— сказал Кенжек. И опустился рядом с Феликсом.
— Ораз,— повторил Феликс, чтобы вернуться к оборванному разговору.— Я знаю...
— Все знают и не знают.— Кенжек посмотрел Феликсу в глаза.— Все думают, Казеке ружье задел, вот оно и выстрелило... А Казеке от Ораза в пяти метрах стоял, как он мог задеть?..
Глаза у Кенжека загорелись.
— В пяти метрах!..— повторил он.
— Подождите,— остановил его Феликс,— подождите, Кенжек. Откуда вы взяли, что в пяти метрах? Откуда у вас такие сведения?..
Он вспомнил — там, в кают-компании — Спиридонова и Сергея...
— Ну, пускай не в пяти,— сказал Кенжек,— пускай в четырех. Бердибек видел...
— Бердибек?..— переспросил Феликс,— Какой Бердибек?..— Он это имя слышал впервые.
— Бердибек,— повторил Кенжек,— Мой дружок. Сын Рымкеш, которая в гостинице... Он там был. Он шофером...
Да, да, припомнилось Феликсу, сын Рымкеш... Шофером... Перед ним всплыло заплаканное лицо Рымкеш. Говорили, он действительно был там...
Феликс поднялся, постоял и снова сел.
— Кенжек,— сказал он,— вы понимаете, что это значит?.. Если это правда?..
— Как не понять,— сказал Кенжек.
Самолет уже приземлился, АН-2, маленький, сияющий, как новенькая игрушка, с белой полоской вдоль голубых бортов. Он резво бежал по аэродрому, иногда чуть подскакивая, словно пританцовывая.
Бердибек рассказал обо всем Кенжеку, когда они возвращались вчера с поминок... Почему только вчера, если он, Бердибек, уж такой ему друг, дружок?.. Так вы ведь знаете, что там получилось... Может, поэтому...— Кенжек, очевидно, имел в виду схватку между Сарсеном и Айгуль...— А в общем как сказать — почему... Ружье-то было его, Бердибека... Вот он и переживает: если бы, говорит, не я, не мое ружье... Хотя он, Бердибек, тут при чем?.. Ему сказали: дай пострелять... Он и дал...
Но ведь там, Кенжек, где это произошло... Там, кроме Бердибека, еще и другие были... Они что же, выходит?.. Они все испугались, когда Ораз выстрелил... Дурак, говорят, что ты наделал?.. А потом, на допросе?.. Ведь с них в первый же день снимали допрос... Что же они?.. Как сказать — что... Разве не понятно?.. Нет, Кенжек, тут одно с другим не вяжется... Тут ведь следствие... Экспертиза... Ведь когда огнестрельная рана, по ней в точности можно определить... Да и сам Бердибек... Он ведь своей машиной был занят, и пока в моторе копался... Мало ли что ему могло померещиться?..
Он обрушил на Кенжека эти вопросы, первые среди тех, которые сразу хлынули ему в голову...
... Вопросы, на которые Кенжеку не под силу было ответить.
— Не так все это просто, Кенжек,— сказал он.
— Анау-мынау,— сказал Кенжек.— Кто говорит — просто... Анау-мынау...— В глазах его что-то померкло. Казалось, он вдруг потерял интерес к разговору, вообще к Феликсу.— Он хотел вчера сам вас увидеть, рассказать... Бердибек. Только уже было поздно...
Он поднялся.
— Счастливо долететь,— сказал он, улыбаясь. Улыбка у него была каменная.
Через минуту «рафик» исчез в туче высоко и как бы нарочно взметнувшейся пыли.
Из АН-2 торопливо выходили пассажиры — с детьми на руках, с вещами, с обернутыми в бумагу и перевязанными бечевкой покупками. Какой-то мальчуган вел за руль трехколесный велосипед. Феликсу неожиданно вспомнился вильнюсский сквер, с гранитной плитой, на которой было выбито имя Сераковского,— вспомнились дети, мальчик и девочка, с велосипедом, в аллейке, аккуратно присыпанной оранжевым песком...
Он поднял чемодан, тяжелый от бумаг, и направился к самолету.
Пока он шел по летному полю — самолет стоял совсем близко, в какой-нибудь полусотне шагов — перед ним собралось воедино все, что скользило, не задевая, в эти дни, от чего сам он как бы невольно отстранялся. Пожилой врач, устремившийся к подъехавшей к моргу машине с чрезмерной поспешностью... Оброненные Жаиком слова о какой-то ссоре... Жаиком, а затем Козыревым... Сами похороны, пожалуй, тоже чрезмерно поспешные... И настойчивые, участливые уговоры Сарсена — уехать, уехать... И вчерашний всплеск Айгуль...
— Скорее, скорее!..— крикнула бортпроводница.
... Испугались... Чего они испугались?.. Испугались, что если до суда дойдет, вся история с Темировым выплывет, и тогда...
Посадка заканчивалась. Бортпроводница — светловолосая девушка в прозрачной блузке с пышными кружевными манжетами — торопливо проверяла билеты у последних пассажиров. Зa Феликсом, поталкивая его по ноге увесистой дорожной сумкой стояла старуха в белом кимешеке, накрывающем голову и плечи.
