Когда мне было четырнадцать, люди еще носили рейтузы. Джинсы не желали сидеть как надо. Хорошая одежда вся была мешковатой, и размера «для тощих» не существовало. Хипстерских шмоток — тоже, как и клешей (за исключением джинсов на убогих подростках 1970-х в школьных видеопособиях по сексуальному образованию). Я, наверное, тогда выглядела, как «антимодницы» в этих документалках — такие же кудряшки, дурно скроенные джинсы и свитерки с длинными рукавами от никому не известных зачуханных фирмешек. Эти девчонки совсем не стараются «вписаться». Это потому, что не могут, — или потому, что не хотят? Подозреваю, верен первый ответ, хотя возможных причин — наверняка бесконечность. Я отмечаю, что у всех остальных девчонок есть одна общая черта: они с ног до головы утыканы знаками самоидентификации. Они говорят: «смотри, кто я такая», тогда как антимодницы говорят: «я никто». Интригующий момент: менее модным девчонкам разрешается войти в основную группу чаще всего после того, как их внешность раскритикуют и вынудят поменять имидж, или если антимодница одолжит какую-нибудь «клевую» шмотку у своей новой «подружки».
Теперь все это начинает мало-помалу связываться с моей идеей насчет кулонов/фенечек. Я записываю, каковы, судя по всему, основные метки самоидентификации, и делаю несколько зарисовок со стоп-кадров видео. Потом решаю отдохнуть от ящика (чего-то мне от него поплохело) и принимаюсь листать журналы. Здесь я вижу то же самое: понтовые сумочки, закатанные джинсы, связанные «на заказ» кружева, кольца, противопотные повязки, пластиковые и проволочные браслеты, бархотки, бисерные фенечки, заколки, синий (розовый, черный) лак для ногтей, «клевые» ленточки в волосах, понтовые носки, понтовые футболки, понтовые улыбки… Когда это, однако, девушки-тинейджеры успели стать такими понтовыми?
Я еще читаю и делаю заметки, и тут появляется Бен с ланчем на подносе.
— Ни хрена себе, — говорит он, увидев телевизор.
— Да уж, — говорю я. — Гора пришла к Мухаммеду.
— Мило с ее стороны.
— Знаю. Мне даже журналы принесли.
Он начинает снимать жиронепроницаемую бумагу с тарелок на подносе.
— Их всем раздали, — замечает он. — Киеран только что понес свои к себе в комнату. Последнее, что от него слышали, — слова «о, бэби, бэби».
Я смеюсь.
— Ой, редкий отстой.
Бен тоже смеется:
— У него нездоровая одержимость девушками-тинейджерами.
— Да, у него и у всего остального общества… Ой, спасибо. — Бен передал мне тарелку сэндвичей с гарниром из салата и чипсов. Я присматриваюсь к сэндвичам. — С чем это они?
— Это фалафель[103] с острой луковой приправой.
— А зачем в салате цветы? Они что, съедобные?
— Судя по всему, это настурции. Все про них спрашивают. А шеф-повара говорят, да, их можно есть. Они с какой-то местной фермы органических продуктов.
— Клево. Никогда раньше не ела цветов.
— Я тоже. — Он улыбается и берет один из журналов. — Что ты там сказала про Киерана и все остальное общество?
— А, это было наблюдение насчет сексуализации девушек-тинейджеров, — говорю я. — Меня просто поразило, когда я листала журналы: насколько… я не знаю… порнографичнее приходится в наши дни быть детям. Может, я просто старею. Как бы то ни было, я не удивлена его реакцией. Несомненно, она логически следует из всей этой дряни.
— Чтоб я сдох, — говорит Бен, листая журнал. — Да, ты, пожалуй, права. На них действительно меньше одежды, чем когда я был маленький, или я просто-напросто успел состариться?
— Меньше одежды, — говорю я.
— Однако я не нахожу это привлекательным, — говорит Бен. — Только несколько диковатым.
— Не уверена, что от тебя кто-то ждет, чтобы ты счел это привлекательным. Это должно казаться привлекательным для девушек-тинейджеров. — Я смотрю через его плечо на каскад картинок: девушки-тинейджеры, телеведущие и поп-звезды; рекламные объявления разрастаются в целые статьи. — Знаешь, что я думаю? — говорю я. — Я думаю, общий посыл всех этих фишек таков: я готовлюсь. Ну, понимаешь, я готовлюсь гулять с парнями. Я готовлюсь заниматься сексом. Я… я не знаю, меня просто беспокоит, что в этих журналах столько ребячливости, и в то же время — столько секса. И это не статьи в рубрике «решаем проблемы». Тебя побуждают — игриво, так сказать, «по-детски», — уделять столько внимания дизайну твоих «понтовых» носков и твоей «понтовой» сумочки, и покрою твоих джинсов а-ля ребенок-телеведущий, и лаку для ногтей цвета жвачки потому — ну, по сути, — потому что ты хочешь, чтобы мальчики захотели тебя трахнуть. Но прямым текстом про это не говорится. Только эвфемизмы: западать, лизаться, замутить. Издатели не говорят: «Вот как можно заставить мальчишек мечтать о том, чтобы тебя трахнуть».
— Мальчишек — и Киерана, — замечает Бен.
Я улыбаюсь:
— Да, очевидно, и Киерана тоже. — На миг я задумываюсь об истории и осознаю, что были времена, когда бумага не была такой глянцевой и не пахла дешевыми духами. — Вот еще от чего не по себе: предполагается, что женщины моего возраста тоже должны хотеть выглядеть, как эти девчонки. Из-за того, что те худенькие, миниатюрные, и у них хорошая кожа — а это потому, что они, по сути, все еще дети, — взрослые женщины смотрят на них и думают: «я тоже хочу выглядеть так» — это же идеал. Так что в результате даже они покупают эти товары, понтовые носки и все такое. Даже я упорно заплетаю волосы в косички, как в шесть лет. — Я беру в обе руки по косичке и мотаю ими в воздухе. — Двадцать лет назад, выгляди я так ребячливо, мне бы это просто так не спустили.
— Мы — нация педофилов, — говорит Бен.
— Мы — нация педофилов, — повторяю я, подняв брови.
— Но мне твои косички нравятся, — прибавляет он. — Они очень стебные.
Я улыбаюсь:
— Спасибо. Наверное.
— Ты вот на что посмотри. — Бен показывает мне обложку одного из журналов. Там фотография юной американской поп-звезды, ее голая диафрагма занимает почти всю площадь обложки. На девчонке белый укороченный топик, под ним — розовый лифчик, на руках — обрезанные розовые чулки-сеточки, на ногтях — черный лак, на губах — розовый блеск, как у минетчицы в порнухе. На шее — красная бархотка в клепках, которая цепочкой соединяется с бархоткой на запястье, точно такой же, только поменьше. — И какой тут подтекст? Я — порнозвезда?
— Мне особенно нравятся садомазохистский ошейник и цепь, — говорю я.
— Для девушек, которые любят шоппинг, — говорит Бен.
— В смысле?
— Это слоган.
— Да уж.
Пока я уплетаю сэндвичи, он листает журнал дальше.
— А где страница «решаем проблемы»? — спрашивает он в конце концов. — Мне казалось, хоть это будет интересно.
— Вряд ли у таких девушек должны быть проблемы, — возражаю я.
Воскресенье. Я опять перебираю книжки в мамином ящике. Я — детектив, я ищу улики, улики жизни. Я пришла к выводу, что у моей мамы наверняка были все ответы. Такова моя мотивировка. Но ответов ноль. Ее здесь нет. Должно быть, ответы исчезли вместе с ней. Почему она умерла? Почему я ее совсем не помню? Почему она не оставила мне никаких улик? В этом ящике — миллион слов, это точно, но я до сих пор не нашла ни одного, которое имело бы смысл. Из этого миллиона слов она сама написала всего лишь примерно тысячу. Скупые записи в дневнике («занималась на скрипке, опять недовольна собой») да порой на какой-нибудь странице в книжке — ее имя или дата. Здесь должно быть что-то еще. Это ведь не все, правда?
И вот после ланча я наконец кое-что нахожу. Старый, потрепанный экземпляр «Женщины на обрыве времени» Мардж Пирси.[104] Мама написала на титульном листе, но не только свое имя. «Пожалуйста, верните эту книгу Беатрис Бэйли» — ее знакомый кудрявый почерк. Что ж, о'кей, в нескольких ее книгах есть такая надпись, или почти такая, с ее девичьей фамилией — моей фамилией — Батлер. Но тут есть кое-что еще. Она написала в этой книжке что-то лично для меня! Милая, любимая Алиса, я только что дочитала эту книжку и сама не знаю, что тебе сказать. Может, ты меня уже успела забыть. Интересно, сколько тебе сейчас? Дойдет ли до тебя эта книжка вообще? Я попросила твоего дедушку положить ее в ящик с книгами, которые тебе оставила, но порой люди обещают что-то сделать, а потом забывают А эта книжка для меня очень важна. Она объясняет… да много чего. Пожалуйста, береги ее. Алиса, прошу тебя, не сомневайся: я очень тебя люблю и всегда буду так любить. Эта любовь не умрет. Я-то умру, и даже чуть раньше, чем рассчитывала, но я никогда, ни за что не исчезну совсем. Чувствую, что должна сейчас сказать что-то глубокомысленное, но поля в книжке слишком узкие для моих мыслей о мире, я буду краткой. ИЗМЕНИ МИР. И неважно, большой или маленькой будет перемена, — главное, чтобы она была к лучшему. Я смотрю вокруг и вижу ядерные ракеты, вивисекцию, жестокость, нищету и голод. Будет ли все иначе, когда ты вырастешь? Я надеюсь. Там, на том свете, буду ждать твоего отчета. Со всей любовью — Мама.
