Гамлет направился к джипу, стоявшему на тропинке, ниже Ду-Целнин.
Вернулся он с двумя имжухэдами. Впереди устало брел высокий сутулый человек с седыми висками. У него была только одна рука. За ним, держась прямо, шел другой, поменьше ростом. Он смотрел по сторонам и улыбался. Площадь вздрогнула. Они подняли головы все разом, как по команде. Тасадит перестала раскачиваться. Капитан тоже заулыбался.
— Это… это Акли. Некоторые из вас должны знать его… те, у кого он скрывался.
Акли тряхнул головой, вскинул ее. Вид у него был скучающий.
Капитан повернулся к другому:
— А это…
Он молча смотрел на них. Им показалось, что прошла вечность.
— …У меня нет нужды знакомить вас с ним.
И вдруг завопил:
— Это ваш герой!
Глаза его зашарили по толпе.
— Ну так как, Фарруджа? — сказал он, отыскав ее. — Ты-то его знаешь?
Фарруджа смотрела широко открытыми глазами.
— Тебя спрашивают! — рявкнул Тайеб.
Чуть слышно Фарруджа откликнулась:
— Это мой брат Али.
Али вглядывался в лица крестьян, словно заново их узнавая.
— Твой брат Али — командир отряда, который вчера совершил на нас нападение, — сказал капитан и сделал паузу. И тут все услышали одинокий, растерянный крик последнего петуха, донесшийся с другого конца деревни.
— Рота солдат, открыто ехавших в Талу… Переведи, — сказал он Тайебу, — открыто, была подло атакована из-за угла… Переведи: подло, из-за угла, людьми Али, которым это кажется геройством. Это называется не войной, а бандитизмом… Переведи точно: это бандитизм.
Акли сделал нетерпеливое движение, словно хотел что-то сказать, и все, кто заметил это, испугались. Испугались за него и за себя. Сказать ему, чтобы он молчал (ради всего святого!), не было никакой возможности, и потому все пристально смотрели на него. Али повернулся к нему.
— Сусем[85], — сказал Али.
Только после этого Акли снова принял скучающий вид.
— От руки вашего героя погиб семьдесят один солдат. Мне нет нужды скрывать это от вас.
Акли смущенно заулыбался. Крестьяне подумали: «Этот длинный не знает, что его ждет». Гамлет стоял, упрямо опустив голову, скрестив руки.
Капитан продолжал:
— Когда человек ставит себя вне общества, у нас…
Тайеб пытался подыскать слова, несколько раз начинал, но никак не мог перевести.
Капитан Марсийак заметил это.
— Ну, что еще? Тебе нужно всего-навсего перевести: «Когда бандит должен умереть…»
— Сынок мой, любимый! — едва слышно прозвучал надтреснутый голос Смины.
Капитан взглянул на нее и продолжал:
— Когда человек ставит себя вне общества… общество прибегает к самозащите. Но мы люди цивилизованные. Переведи, — сказал он Тайебу, — цивилизованные, а не дикари… Поэтому, когда кто-нибудь обречен на смерть, мы спрашиваем у него, каково его последнее желание…
Он достал из кармана голубую пачку сигарет и швырнул ее к основанию флагштока.
— А ну, — сказал он, повернувшись к Али, — подбери!
Словно по мановению невидимой волшебной палочки, фигурки людей, расставленные полукругом на площади, застыли в напряженном ожидании. Натянутая до предела пружина механизма, вызвавшего их оцепенение, ждала освободительного щелчка. Казалось, они даже дышать перестали.
И все поглотило небытие. Марсийак не видел ничего, ничего, кроме этой едва уловимой и все-таки невыносимой иронической улыбки, которую он мог уничтожить, произнеся одно лишь слово.
— Ты слышал мой приказ?
Улыбка сияла по-прежнему.
— Я некурящий.
— Как знаешь. Только, если ты не поднимешь пачку, прежде чем расстрелять тебя, я прикажу открыть огонь по толпе.
Али повернулся к толпе крестьян, замерших плечо к плечу, дыхание к дыханию. Стальными копьями сошлись на нем их взгляды, в них была безумная мольба, и страх заставлял дрожать их губы. Глыба ужаса без единой трещины!
Он перестал улыбаться, посмотрел капитану в глаза, сделал четверть оборота по направлению к флагштоку. Акли усмехнулся:
— Если ты нагнешься, чтобы подобрать пачку, ты уже не сможешь умереть стоя.
Марсийак повернулся к солдату:
— Готов?
Он поднял руку — указательным пальцем вверх. Али не знал, будет ли капитан считать до трех… до десяти… до… или просто резко махнет рукой.
Солдат щелкнул каблуками, опустил ствол своего автомата и, держа палец на спусковом крючке, воззрился на капитана, ожидая команды.
Али сделал первый шаг к флагштоку. Он обвел взглядом ряды бессильно опущенных плеч, улыбнулся капитану, Гамлету, солдату с автоматом и медленно направился к выходу с площади, туда, где голубым пятном маячила пачка, у самого подножия шеста, на верхушке которого вяло колыхался флаг.
Капитан резко опустил руку… подождал… взглянул на солдата, неподвижно стоявшего рядом с ним.
— В чем дело, Бутен, ты разве не видишь, ведь пленный собирается бежать!..
Али рухнул на дорогу лицом вперед, широко раскинув руки. Голова его склонилась набок, будто во сне, полуоткрытые губы запечатлели на земле последний поцелуй. Автоматная очередь была очень короткой.
Акли, разом утративший свой скучающий вид, повернулся сначала к Марсийаку, потом к солдату, словно готовился получить такую же короткую очередь. Но никто не обращал на него внимания: все взоры, опустошенные, пораженные, были обращены к телу Али.
Тогда Акли, как на учении, тоже сделал четверть оборота и, повернувшись к Али, устремив на него обезумевшие глаза, вытянулся по стойке «смирно», высоко подняв голову, и отдал честь единственной своей рукой.
В тишине слышались лишь доносившиеся время от времени со стороны САС смутный рев стада да возгласы пастухов, пытавшихся удержать животных. Фарруджа запричитала чуть слышно:
— Али, брат!
И вдруг дикий крик взорвал вязкий воздух, которым все они с трудом дышали. Стенание Тасадит, безумное, неистовое, сломало покров молчания, в котором они задыхались.
Ей ответили другие, еще и еще, и площадь Ду-Целнин превратилась в огненный берег, на который обрушился пронзительный, резкий, исступленный, нескончаемый вопль, вырывавшийся из открытых ртов всех женщин Талы. В него вливалось множество разных голосов: светлых и торжествующих — они звучали средь пороха и пыли сигналом к атаке; острых, будто клинок; пронзительных, гневных и спокойных, словно истина! Когда один, задохнувшись, сникал и, казалось, готов был умереть, рождался другой. Он начинался нежнейшей трелью, похожей на говор ручейка, но тут же резко взмывал и нескончаемо бушевал, яростный и победный. Шквал этот еще не был сломлен, а ему на смену уже вздымался новый.
На какое-то мгновение Марсийаку вспомнился голос учителя латыни, переводившего Саллюстия, и где-то за чертой горизонта ему привиделся неистовый бег неоседланных, необъезженных лошадей и послышался вопль черноглазых всадников варвара Югурты. Он снова открыл глаза: перед ним, словно крест, простирался труп Али, впечатавшего в пыль влажный поцелуй.
Сначала капитану казалось, что крики разбивались у него за спиной, словно волны моря в тихую погоду на пляже Айн-Тайа, когда они ровно и мягко накатывались на него, а он нежился на песке, у самой воды. Но скоро буря разбушевалась, и, когда варварское завывание достигло в исступлении своем предела, капитан почувствовал, будто по плечам, разрывая его, застучал свинцовый град пуль.
Он резко повернулся, отдал солдатам короткий приказ. Солдаты щелкнули затворами и начали стрелять в воздух. Короткие очереди взметнулись над неиссякаемым потоком диких голосов, крики приобрели запах пороха. Тогда солдаты выстроились в шеренгу возле флагштока и стали целиться в толпу. Акли махнул рукой в сторону женщин.
— Дайен, — сказал он, — хватит.
Крики разом смолкли.
— Прекрасно! — сказал капитан Марсийак.
Он повернулся к Тайебу:
— Переведи. Во-первых, я запрещаю хоронить труп.
Тайеб перевел, и тут капитану показалось, что он потерял свою былую самоуверенность. Марсийак добавил:
— Собаки-то ваши, верно, голодают? А?
Конечно, это были только слова. В Тале давно не осталось собак, уже два года, как всех их перебили, чтобы они не лаяли по ночам, когда приходили имжухэды.
— Во-вторых, я даю вам час на эвакуацию Талы. Через час ваша деревня будет разрушена… из орудия!
Верхняя губа его приподнялась, обнажив зубы, как для укуса. Тайеб перевел, потом обратился к капитану:
— А мой дом, господин капитан?
— Что твой дом? Ты разве не из Талы?
Все бросились в деревню. Солдаты стали спускаться с другой стороны к САС. Вскоре на Ду-Целнин под первыми лучами утреннего солнца осталось лежать лишь тело Али. Ворон описывал над площадью большие круги, и время от времени в небе ржаво скрежетало его хриплое карканье.
