Под окнами раздалась военная музыка, вынудив обоих мужчин запастись терпением. Должно быть, настоящая толпа сопровождала шествие: слышны были крики детей и взрывы хлопушек.
Снова наступила тишина, Перикур решил покончить с этим делом:
– Я похлопочу перед министром и…
– Когда?
– Как только вы мне скажете то, что я хочу знать.
– Его зовут – или он называет себя – Эжен Ларивьер. Он остановился в отеле «Лютеция»…
Надо было придать информации какую-то конкретность, весомо отплатить старику. Анри начал излагать подробности: забавы этого весельчака, камерные оркестры, прихотливые маски, чтобы никогда не увидели его настоящего лица, колоссальные чаевые, говорят, что он употребляет наркотики. Горничная накануне вечером видела его колониальный костюм, но главное – чемодан…
– Как это, – прервал его Перикур, – с перьями?
– Да. Зелеными. Вроде крыльев.
У Перикура уже сложилось свое представление о мошеннике на основании того, что он знал о такого рода злоумышленниках, и оно ничуть не походило на образ, созданный зятем. Анри понял, что Перикур ему не верит.
– Он живет на широкую ногу, много тратит, выказывает редкую щедрость.
Отлично сделано. Разговор о деньгах возвращает старика на круги своя: оставим оркестры и ангельские крылья, поговорим о деньгах. Человек, который ворует и тратит, – это уже что-то понятное для человека вроде его тестя.
– Вы его видели?
Вот незадача! А что он мог сказать в ответ? Да, Анри был в отеле, узнал номер апартаментов, номер сорок, сначала даже было у него желание увидеть лицо того человека, даже, возможно, так как он был один, захватить его, ничего трудного: он стучится в дверь, тот тип открывает, оказывается на полу, после чего ремнем связать руки… а дальше что?
Чего точно хотел Перикур? Сдать его полиции? Поскольку старик не раскрыл своих намерений, Анри вернулся на бульвар Курсель.
– Он уезжает из «Лютеции» в полдень. У вас есть время распорядиться его арестовать.
Перикур об этом и не думал. Этого человека он хотел отыскать ради самого себя. Он даже скорее помог бы ему бежать, чем делить его с другими; ему представились картины громкого ареста, нескончаемого следствия, судебного процесса…
– Хорошо.
На его взгляд, встреча закончилась, но Анри не торопился. Наоборот, он скрестил ноги, показывая, что устроился надолго и теперь намерен получить то, что он заслужил, и что раньше этого он не уйдет.
Перикур снял телефонную трубку, попросил телефонистку связать его с министром пенсионного обеспечения, где бы он ни был, дома, в министерстве, не важно, это срочно, он хочет поговорить с ним немедленно. Ждать пришлось в гнетущей тишине.
Наконец телефон зазвонил.
– Хорошо, – медленно произнес Перикур. – Пусть он мне позвонит тотчас после этого. Да. Крайне срочно.
Потом, обращаясь к Анри:
– Министр на параде в Венсенском лесу, он будет дома через час.
Анри была противна сама мысль оставаться там и ждать час или больше. Он встал. Оба мужчины, которые ни разу не пожали друг другу руку, в последний раз смерили друг друга взглядом и расстались.
Перикур сначала слушал шум шагов уходящего зятя, затем сел, повернул голову и посмотрел в окно: небо было безупречно голубое.
А вот Анри подумал, не зайти ли ему к Мадлен.
Ладно, один раз не в счет.
Гремели трубы, кавалерия вздымала тонны пыли, потом прошла тяжелая артиллерия, тягачи тянули за собой огромные орудия, следом прошли передвижные маленькие крепости самоходных орудий и, наконец, танки, а в десять часов все завершилось. От парада осталось ощущение полноты и пустоты одновременно, которое испытываешь после некоторых фейерверков. Толпа расходилась не спеша, почти молча, кроме детей, довольных тем, что можно наконец побегать.
По дороге Полина крепко держала Альбера за локоть.
– Где бы найти такси? – спросил он бесцветным голосом.
Им надо было зайти в пансион, чтобы Полина могла переодеться перед выходом на службу.
– Вот еще, – сказала она, – мы и так уже здорово потратились. Сядем в метро, ведь у нас еще есть время?
Перикур ждал звонка от министра. Было почти одиннадцать, когда телефон зазвонил.
– А, дорогой, очень сожалею…
Но голос министра не звучал как голос человека огорченного. Вот уже много дней он с опаской ждал этого звонка и удивлялся, что его все не было: рано или поздно Перикур неизбежно должен был походатайствовать о своем зяте.
А это было бы весьма нежелательно: министр был ему многим обязан, но на этот раз он ничего не мог сделать, дело о кладбищах ушло от него, сам председатель Совета министров принял его близко к сердцу, так что нынче не взыщите…
– Я по поводу моего зятя… – начал Перикур.
– Да, друг мой, как это досадно…
– Серьезно?
– Более чем. Предъявление обвинения.
– Да? Даже так?
– Да, так. Обман при исполнении контрактов с государством, прикрытие недостатков в работе, хищение, спекуляция, попытка коррупции, ничего серьезнее не бывает!
– Хорошо.
– Как это – хорошо?
Министр не понимал.
– Я хотел узнать масштабы катастрофы.
– Исключительные, дорогой Перикур, скандал обеспечен. Не говоря уже о том, что скандалы сыплются со всех сторон. Как вы, должно быть, понимаете, с этой историей о памятниках павшим нам тут несладко… Поймите также, я думал похлопотать за вашего зятя, но…
– Ничего не надо делать!
Министр не верил своим ушам… Ничего?
– Я просто хотел быть в курсе, вот и все, – пояснил г-н Перикур. – Мне надо принять кое-какие меры касательно моей дочери. А что касается господина д’Олнэ-Праделя, то пусть правосудие исполняет свою работу. Так будет лучше. – И он добавил многозначительно: – Лучше для всех.
То, что он так легко отделался, было для министра просто чудом.
Перикур положил трубку. Приговор своему зятю, который он только что вынес без малейшего колебания, породил в нем только одну мысль: надо ли мне теперь предупредить Мадлен?
Он посмотрел на часы. Он сделает это позже.
Он велел подать машину.
– Без шофера, я сам поведу.
В половине двенадцатого Полина все еще пребывала в радостном настроении от парада, музыки, взрывов, от гудения моторов. Они только что вошли в пансион.
– И все-таки, – сказала она, снимая шляпку, – требовать франк за несчастный деревянный ящик!
Альбер стоял недвижно посреди комнаты.
– Что, душенька, вон какой ты бледный, ты приболел?
– Это я, – сказал он.
Тут он сел на кровать, одеревенелый, не отводя взгляда, смотрел на Полину, вот и все дела, он сознался, он не знал, что и думать об этом неожиданном решении и о том, что надо еще добавить. Слова сорвались с губ не по его воле. Словно их сказал кто-то другой.
Полина, все еще держа шляпку в руках, посмотрела на него:
– Что значит «это я»?
Альбер, казалось, совсем раскис. Она пошла повесить плащ, вернулась к нему. Белый как снег. Ни дать ни взять, заболел. Она приложила ладонь к его лбу, ну конечно, у него температура.
– Ты простыл? – спросила она.
– Я ухожу, Полина, я уезжаю.
Голос звучал растерянно. Недоразумение относительно его здоровья тут же пропало.
– Ты уезжаешь… – повторила она, готовая заплакать. – Как это – уезжаешь? Ты меня бросаешь?
Альбер схватил валявшуюся около кровати газету, все еще сложенную так, что видна была статья о скандале с памятниками, и протянул ее Полине.
– Это я, – повторил он.
Ей потребовалось еще несколько секунд, чтобы до нее дошло. Она закусила палец.
– Боже мой…
Альбер встал, открыл ящик комода, взял билеты Компании морских перевозок и протянул Полине билет на нее.
– Ты хочешь поехать со мной?
Взгляд Полины застыл, глаза стали как стеклянные шарики на лице восковой статуи, рот приоткрылся. Не выходя из оцепенения, она взглянула на билет, потом на газету.
– Боже мой… – повторяла она.
Тогда Альбер сделал единственно возможное. Он встал, нагнулся, достал из-под кровати чемодан, поставил его на перину и открыл, показав безумное количество банкнот крупного достоинства, уложенных плотно пачками.
Полина вскрикнула.
– Поезд в Марсель отходит через час, – сказал Альбер.
У нее было только три секунды, чтобы выбрать – стать богатой или оставаться горничной на побегушках.
Ей хватило и одной.
Конечно же, был чемодан, набитый деньгами, но, что любопытно, определили ее решение билеты, на которых синим цветом значилось: «Каюта первого класса». То, что скрывалось за этими словами…
