– Еще проще мне было бы вообще не жить, – ответила я, даже удивляясь своим собственным словам.
Серафима открыла рот, чтобы мне парировать, но не придумала ничего лучше, чем просто выругаться.
– Но смотри, Брусникина, ко мне потом не бегай, денег на аборт не дам.
Я подняла на нее глаза. Сказать ей, чтобы она не смела? Раз и навсегда сказать, чтобы она никогда больше не смела меня унижать, ни в классе, ни наедине?
Я долго молча смотрела на ее неровную блестящую кожу, на высветленные бакенбарды, которые она успела пригладить после нашего урока. Сейчас от нее пахло чем-то сладким и сигаретами. Не знала, что Серафима курит. Я не стала ничего говорить, вообще ничего. Взяла свою сумку и ушла.
Паша подскочил ко мне тут же.
– Пошли домой? – спросил он.
– Нет, я пойду к Маше, – ответила я, надеясь, что Маша еще не ушла.
– Я провожу, – засуетился Паша.
– Нет, Паша, у нас женские секреты, – глупым голосом, как настоящая тэпэшка, сказала я.
Паша подозрительно на меня посмотрел. Я ведь никогда так не разговариваю. Но… поверил!
– Хорошо! – заухмылялся он. – Потом я тебя с автобуса встречу, ага?
– Ага, – улыбнулась я.
Я удостоверилась, что он уехал, и пошла на танцы, по дороге попросив хлеба в столовой. Повариха, никогда особенно меня не отличавшая, неожиданно предложила мне тарелку супа и яблоко. Я с благодарностью все съела.
Виктор Сергеевич, увидев меня, улыбнулся одними глазами. Как я давно не видела этой улыбки! Когда мы разговариваем при всех, но молча.
– Вставай, Брусникина, – сказал он. – Как ты себя чувствуешь после больницы?
– Взрослым человеком, – ответила я негромко, не надеясь, что он услышит.
– Три года и сто девятнадцать дней, – чуть отвернувшись, как будто ни о чем, проговорил Виктор Сергеевич.
– В смысле? – удивилась я, завязывая джазовки.
– В смысле осталось тебе еще до взрослости, – объяснил очень спокойно мой тренер, улыбаясь одними глазами.
И… и мне стало тепло, хорошо, спокойно. Я не знаю, как далеко я сейчас была от той границы, за которой кончается человеческий и божий закон, и начинается темное, страшное, нечеловеческое. Может быть, совсем рядом. А может быть, и нет. Кто может точно мне это сказать?
После занятия в класс неожиданно заглянула Маша.
– Мама разрешила мне съездить с тобой в детский дом, если ты не возражаешь, – сказала она. – А потом она меня заберет. Я хочу посмотреть, как ты живешь.
Виктор Сергеевич вопросительно посмотрел на меня.
– Я хотел тебя отвезти.
– Конечно, – кивнула я. – С Машей, хорошо? И… меньше проблем будет с Пашей.
– Ему придется привыкать, – покачал головой Виктор Сергеевич. – Ладно, разберемся.
Виктор Сергеевич привез нас, неожиданно тоже вышел из машины и пошел в детский дом.
– Хочу поговорить с вашей директрисой, – объяснил он в ответ на мой удивленный взгляд. – Чтобы оставили тебя в покое, не третировали, не воспитывали.
– Не лезли с добрыми советами… – проговорила я.
– Вот-вот…
Виктор Сергеевич не знал, конечно, какого рода советы мне давала наша и.о. Я не стала вдаваться в подробности, вгонять в краску Машу, да и заодно саму себя. Хоть я и стала взрослым человеком в больнице, передумав очень многое и услышав несказанные слова той бабушки, но не настолько.
– Брусникина! – тут же заорала тетя Таня, увидев меня в коридоре. – Сегодня твоя очередь за водой идти! Давай, руки в ноги и отправляйся! Возьми кого-то с собой, а то не допрешь!
– С больницы ж девка, Танюха!.. – укоризненно покачал головой дядя Гриша, тащивший какой-то тюк с двумя пацанами.
– Танюха тебе на базаре семечками торгует! – задиристо парировала тетя Таня. – Защитник! Неча шалаву защищать!
– Неча, неча… Неча орать бялугой!.. – пробурчал дядя Гриша и подмигнул мне. – Бяри орлов, стайкой вона слетелися на тобе посмотреть, на звязду… Пущай их воду-та тащуть, а ты иди себе прогуливайси… Сбледнула апосля больницы-та…
Мы с Машей переглянулись. Я увидела в Машиных глазах некоторую оторопь.
– Это только начало! – засмеялась я. – Моя шеф не выдержала, убежала.
– Я не убегу, – заверила меня Маша.
Я знала, что если бы Маша увидела все, что у нас бывает, она бы тоже убежала. Когда есть куда бежать, любой убежит. Но понадеялась, что за один вечер многого не случится.
– А как же мы пойдем в темноте? – удивилась Маша.
– Пашу возьмем и фонарь, еще народ наверняка пойдет. Не бойся, наоборот, здорово. Заодно родник наш посмотришь.
Тропинка к роднику протоптана хорошо, туда можно дойти в любое время года. Нападавший снег немного освещал дорогу, в лесу было не мрачно и не страшно. Паша крайне перевозбудился, оттого что я сама его позвала на родник, ему было все равно, что шла еще Маша и несколько детей помладше. Он пытался рассказывать анекдоты, как обычно, не знал конца ни одного из них, но маленькие все равно смеялись, потому что все младшие Пашу боятся и любят одновременно. Не знаю, как так может быть, но это именно так. С нами пошла и Люба, которая немного растерялась, поняв, что большая девочка из поселка – моя настоящая подружка, не просто школьная приятельница, и шла рядом, сопя, молча взглядывая на нее и на меня.
У самого родника нас догнал Виктор Сергеевич. Увидев его, вечером, в лесу, у нашего родника, о котором знаем только мы, Паша чуть не упал. Я тоже удивилась, как тренер отважился идти по тропинке, совершенно не зная, как и куда идти.
– Я здесь родился, – объяснил он в ответ на мой недоуменный взгляд. – Я тут лучше вас всё знаю. И родник этот отлично знаю. Мы из него воду пили еще до вашего рождения. Поэтому такие умные и сильные выросли, в частности я.
У Паши от ярости в разные стороны ходили щеки, уши, брови, нос. Он несколько раз начинал ругаться, но, натыкаясь на мой ласковый взгляд, замолкал.
– Интересно? – спросила я Машу.
– Очень! – искренне ответила она.
– Мне тоже, – засмеялась я.
Мы попили ледяной воды, умылись. Я очень люблю умываться этой водой, после этого странное и удивительно приятное чувство на лице – как будто что-то открывается. Не знаю, как объяснить. Лучше видишь, что ли, или легче дышать.
Мы набрали большую канистру и несколько пятилитровых банок. Все, включая маленьких, взяли банки, а Паша с Виктором Сергеевичем – канистру за две ручки. Я видела, как они посмотрели друг на друга, обернулись на меня. Я улыбнулась Паше и поймала взгляд Виктора Сергеевича, тот самый, от которого мне хочется жить и смеяться. Мы взялись с Машей под руку и пошли по тропинке. Там, где она сужалась, я пропустила Машу и всех младших вперед, а сама пошла сзади. Раньше я никогда здесь не могла идти последней. Мне казалось, что кто-то может выскочить из леса, кто-то страшный, кому названия нет, схватить меня сзади липкой корявой рукой. Но теперь я не боюсь.
Я шла позади всех, видела Машин рыжеватый пышный хвостик, выбившийся из-под шапки, две высокие фигуры, тащившие огромную бутыль с прозрачной родниковой водой, темноволосую голову Паши и русую – Виктора Сергеевича. Оба не надели шапки, хотя к вечеру на улице подморозило. То ли хотели казаться мне симпатичнее, то ли не чувствовали холода.
Я поглубже надвинула свою шапку с зайчиками. Холодно. Морозный воздух пах хвоей, сильно, приятно.
Мне не страшно было в лесу, не страшно идти последней, я не боялась. Я видела впереди свет от фонаря, который нес Паша, и светящуюся в темноте полоску на куртке Виктора Сергеевича. Иногда он оборачивался ко мне, и тогда я видела его глаза. Я думала о том, что я не боюсь жить. Я буду жить, смеяться, любить. Возможно, ошибаться. Буду верить, если получится, в того, кто зачем-то отнял у меня пять лет назад маму, наверно, он надеялся, что я достаточно сильная, чтобы выжить и выполнить данное маме слово. Пробовать снова, если сразу не получится. Искать то поле, ту дорогу и тот дом, который я видела во сне. И знать, что они точно где-то есть, здесь, на этой земле, где иногда невыносимо больно, а иногда так хорошо. Вот как сейчас, когда скрипит под ногами первый снег, выпавший вчера ночью, пахнет елками, слышен спокойный голос Виктора Сергеевича, впереди идет Маша, моя лучшая подружка, и Паша не может побежать ко мне, требуя любви, потому что занят – несет двадцать пять литров чистой, прозрачной, сладкой воды из нашего родника.
– Руся-а-а! – заорал Паша, обернувшись, поскользнулся и чуть не выронил канистру. – Ты где?!
Виктор Сергеевич тоже обернулся и улыбнулся одними глазами, и только мне. Никто больше этой улыбки не видел.
Я помахала свободной рукой, и Паша успокоился, пошел дальше. Люба, отставшая от всех, пропустила вперед Машу и пошла передо мной. Я видела, что ей тяжело тащить бутылку и отобрала ее.
– Руська, Руська… – тут же зашептала Люба, хватая меня за рукав. – Расскажешь мне все, да? Он тебя любит, да? Все уже поняли… Ничего себе… А вы поженитесь, да? Вам прокурор разрешил пожениться, да?
