Письма от Долорес в почтовом ящике не было, но приятным сюрпризом порадовали друзья, которым недели две-три назад он послал жалобное воззвание о помощи. В пакете оказался основательный запас проявителя и полдюжины катушек пленки «илфорд». Администратор соединил его с кассой Кубинской авиакомпании. Там стали наводить справки, выяснять, звонить и наконец сообщили, что его просьба удовлетворена и заказ на билет снят.
Энрике завтракал в кафе и читал газеты. Увидав Альваро, он с довольным видом сообщил, что сегодня днем отправляется с двумя специалистами из ИКАИК снимать документальную ленту о строительстве оборонных сооружений.
— Мы сейчас получили разрешение Генерального штаба. А ты? Улетаешь в Париж?
— Нет, я отменил заказ. Билет был на вторник, но я передумал.
Официант спросил, что ему подать.
— Кофе с молоком.
— Молока нет, товарищ. Есть только шоколад и сок фрутабомбы.
— Принесите сок и поесть.
— Могу предложить бутерброды и пирожные.
— Принесите бутерброд.
Энрике с любопытством смотрел на него сквозь дымчатые очки.
— Вот человек! Тебя не разберешь. Я думал, ты тут с тоски умираешь по своему Парижу. Случилось что-нибудь?
— Ничего не случилось. Это я вчера решил… Я вдруг сообразил, что уехать теперь с Кубы — это своего рода дезертирство.
— Долорес предупредил?
— Послал вчера телеграмму.
Энрике барабанил пальцами по столу. Он вынул из кармана пачку «Аграрьос» и закурил.
— Я очень рад, что ты это понял, — сказал он. — Знаю, ты не любишь поучений. Но наш долг, что бы ни случилось, быть здесь, вместе с ними. Если бы ты больше верил в революцию, то понял бы и другое: теперь нас не победят. Весь народ поднялся на борьбу, и у него есть оружие…
— На сколько дней ты уезжаешь?
— Не знаю. Когда, куда, с кем — ничего не знаю. Мне хочется, чтобы туда поехала одна художница-график, сделала портреты бойцов. Говорят, боевой дух в войсках — великолепный.
— Я бы с удовольствием поехал с тобой. Гавана меня размагничивает.
— Ты всерьез? — Энрике удивленно поднял густые брови. — Если хочешь, я позвоню в Генштаб. Там сейчас работает один паренек, мой хороший знакомый. Думаю, они не станут возражать против твоей кандидатуры.
— Нет, поезжай сам… Я совсем разучился снимать людей, ты же знаешь. Поеду и только буду путаться у всех под ногами.
— Путаться под ногами? Это почему?
— Не стоит. Ты лучше мне расскажешь, когда вернешься. Буду уж добивать свои решетки.
Официант принес сок и бутерброд. У Альваро першило в горле от сухости, во рту неприятно отдавало вчерашним белым ромом. Он опорожнил стакан одним глотком.
— Странный ты все-таки человек, — заговорил Энрике. — Порой у меня такое впечатление, будто тебе доставляет удовольствие отравлять себе жизнь. Я понимаю, балконы и решетки могут осточертеть. Ну и пошли их к черту.
— Я и сам уже об этом подумываю.
— Ты снимаешь лучше всех, а стараешься себя убедить, будто у тебя ничего не выходит. Если бы все были так самокритичны, никто бы не решился даже подойти к камере.
— Так что же мне делать? Сменить профессию?
— Не в том суть, Альваро. В Париже ты еще хоть как-то боролся со своей неврастенией. А теперь ты во всем видишь одну лишь мрачную сторону. Я уверен, проведи ты сейчас месяц на строительстве укреплений, тебе бы это пошло на пользу.
— Поездки ничего не меняют, — возразил Альваро.
Они уже не раз дискутировали на эту тему и никогда не могли прийти к согласию. Энрике попросил у него ключи от машины — она нужна была ему до вечера; Альваро, сославшись на срочное деловое свидание, оборвал бесплодный спор и отправился в лабораторию проявлять пленку.
Едва он вышел из дверей «Свободной Гаваны», хаотический ритм города подхватил его и понес, словно вихрь. Автобусы подходили к остановкам переполненные, на тротуарах выстраивались длинные хвосты очередей. Проехало несколько грузовиков, кое-как замаскированных поблекшими, жухлыми ветками. В кузовах добровольцы пели песни. Они приветственно махали руками и посылали женщинам воздушные поцелуи. На борту последней машины было выведено: «НЕ ПЛАЧЬ, МЫ ВЕРНЕМСЯ». На углу Двадцать пятой улицы, прижимая к груди автомат, патрулировал в форме дружинника знакомый лифтер из отеля. По мостовой, печатая шаг, шла колонна таких же дружинников, как и он. Уличное движение на несколько минут приостановилось. Еще дальше, на опустелой стоянке машин, девочки-пионерки проводили военные занятия. Прошли две коротконогие мулатки, волоча чуть ли не по земле зады, обтянутые пестрыми узкими юбками. Где-то надрывался динамик, повторяя «Пять пунктов» программы Фиделя.
Навстречу ехало свободное такси. Альваро назвал адрес фотолаборатории. Едва они тронулись, шофер начал ругать новую власть и заявил, что, если в ближайшее время «все не станет на свои места», он эмигрирует. Братья из Нью-Йорка пишут ему, чтобы он бросил все и приезжал к ним, они каждый день едят свинину, халву, пастилу.
— Старший брат за полгода прибавил в весе восемнадцать фунтов, Там люди живут, как мы здесь до революции.
— А вы до революции кем работали? Шофером?
— Нет. — Таксист замялся. — Я был служащим, — выдавил он после минутного колебания. И снова на чем свет стоит принялся поносить коммунизм. За этим занятием и оставил его Альваро, выйдя из машины.
Он поднялся в лабораторию и часа два проявлял снимки, которые сделал во время поездки по провинциям, в Сьенфуэгосе, Тринидаде и Санкти-Спиритусе. Он разводил в ванночке проявитель «илфорд», промывал кассеты в раковине, приготовлял раствор закрепителя, погружал в него кассеты, снова промывал и развешивал в сушилке для негативов. Кондиционированный воздух и темнота обострили его обычную боязнь закрытых помещений. Ожидая, когда негативы просохнут и можно будет приступить к работе с фотоувеличителем, он раскрыл окно и вдохнул вольный воздух улицы.
Здесь тоже, где-то рядом, мощный голос громкоговорителя, установленного на машине, передавал «Пять пунктов». Когда чтение кончилось, зазвучали первые такты «Интернационала» в исполнении женского хора с оркестром; машина двинулась дальше и быстро исчезла из глаз, музыка постепенно затихла. Он снова прикрыл окно, уселся в продавленное, с вылезшими пружинами кресло и попытался написать письмо Долорес. Из-под пера как бы сам собой хлынул на бумагу поток обвинений и упреков. Дописав страницу до конца, он перечитал ее и в ярости на себя изорвал и выбросил. А вскоре раздался звонок, он вздрогнул от неожиданности и пошел открывать. Это была Сара.
— Я слишком рано?
Она приблизила к нему свое прекрасное лицо, и Альваро вдруг почувствовал, что сердце у него забилось быстрей. На ней была форма дружинницы: защитного цвета брюки, голубая гимнастерка с короткими рукавами, башмаки и берет, сдвинутый не без кокетства набекрень. Она поцеловала его в уголок рта и повернулась на каблуках, предлагая полюбоваться собой.
— Хороша?
— И не подозревал, что бывают такие обворожительные солдаты.
— Правда, да? — спросила она. — Я была уверена, что перед военной формой ты не устоишь. Впрочем, если тебя не соблазнят мои достоинства, предупреждаю заранее: пистолет у меня шестизарядный.
— Да ты просто ангел.
— В любви все позволено. Сегодня утром я обзвонила всех подруг и сказала, что у нас с тобой полная взаимная любовь. Теперь тебе некуда будет податься.
— А в газетах ты объявления не поместила?
— Пока что нет. Но если потребуется — помещу. Мы идем завтракать вместе?
— Если хочешь.
На площади стояло свободное такси. Усевшись, Сара плотно прижалась к Альваро и легонько укусила за ухо. Они ехали вниз по Прадо вслед за колонной военных грузовиков. Улица выходила к одному из фортов крепости, и, заметив зенитки, украшенные разноцветными флажками, Сара заявила:
— Мы, кубинцы, потрясающий народ. Возьми любую страну — везде артиллерийские орудия стараются замаскировать. А мы — нет. У нас они стоят на виду, смотрите, пожалуйста. А чтобы окончательно ясно было, что на врагов нам начхать, мы еще вставляем в жерла флажки. Как тебе это нравится?
— Да, ничего не скажешь.
— Стоит мне подумать, что во вторник ты уедешь, как раз когда начнешь мной интересоваться, мне хочется сообщить куда следует, чтобы тебя задержали как опасного идиота.
— Не надо никуда сообщать. Я остаюсь.
— Ты что? Вправду?
— Абсолютно. Сегодня утром я позвонил из отеля, чтобы место в самолете разбронировали.
Сара смотрела на него, словно не веря тому, что он говорит. Внезапно ее красивые голубые глаза наполнились слезами.
— Знаешь, я всегда сама первая готова над собой посмеяться, и, судя по моим поступкам, можно подумать, что я не способна влюбиться всерьез, но, честное слово, Альваро, мне бы не хотелось, чтобы ты уехал с Кубы, так и не заведя романа со мной. Пусть он будет, ну хоть ненадолго и не всерьез, но пусть будет.
