Елена вглядывалась в его лицо, все так же напряженно пытаясь разгадать: «Правда это всё — или — так — выдумка — для интриги, для фабулы?»
Крутаков вдруг взглянул на нее и как будто проснулся:
— Только не вздумай никому ни слова! Чтоб меня не укокошили, пока я книгу не доделал! Я все-таки дожить хочу, до того момента, пока ррра-а-аман будет дописан. Такая, знаешь, крррошечная авторррская пррричуда! — весело расхохотался он — и у Елены разом отлегло от сердца: «Да нет, не может быть — если б была правда — он не рассказывал бы об этом мне вот так запросто сейчас — и не хохотал бы!»
И тут Крутаков бросил ее манжет и поймал в воздухе ее ладонь — и легко, короткой рифмой, подбросил на своей ладони.
— А вообще-то — знаешь… Может, зайдешь? Я тебе кой-какой отрррывок прррочитаю… Ты мне с пррравкой поможешь!
Она в шутку, строго, чуть отстранилась от него:
— Знаешь, Жень, мне мама еще в детстве подробно объяснила — что если какие-нибудь дяди незнакомые на улице будут приглашать к себе домой — и будут обещать показать, там, кошечек, собачек, марочки, картиночки, книжечки…
— Дурррында… — расхохотался Крутаков. — Вали тогда отсюда! — выпустил ее руку, и вдруг как-то совсем неожиданно жарко сгреб Елену в охапку с совсем другим уже выражением чёрно-черешневых глаз.
Она вырвалась, отпрыгнула, отбежала от него метров на пять — и, испытывая в эту секунду взрыв небесного счастья, оглянулась, и уже с безопасного расстояния весело выпалила:
— Я жду от тебя текста, Женька! Понял?!
И, чувствуя, что еще секунда — и ей уже никуда от него сегодня не уйти — ни сегодня, ни завтра, никогда — не оборачиваясь больше на него, побежала наутек через дорогу — и оттуда уже вниз, к Пушкинской.
VIII
Анастасия Савельевна, решив, кажется, попытаться настигнуть неумолимо уходившую в прошлое детскую между ними дружбу (а может быть, втайне надеясь заодно дочь еще и хоть немножечко откормить) — увезла Елену на пол-лета в Ригу — где, на взморье, в Булдури, у Анастасии-Савельевниного старого неудачливого поклонника институтских времен был крошечный пустовавший деревянный дом на песке между красными соснами.
В Риге (казавшейся заграницей только по степени чистоты мостовых) Елена сразу же сделала неожиданное открытие, что все главари коммунистов в мире, по-видимому, были латышами — судя по окончаниям их фамилий — потому как самый главный проспект в Риге назывался улицей «Ленинса»: «Ну, правильно — тогда вся цепочка кликух латышских бандюг выстраивается четко: Марк-с, Энгель-с, Ленин-с!» — любовалась Елена.
И никак не вырисовывался у нее почему-то ровно (тончайшей, дарёной смешным загадочным мистиком-миниатюристом-старичком-французом Дэви Тушинским, гелиевой ручкой), на последнем чистом листке прихваченного с собою зачем-то, по дурной привычке, чтобы хоть как-то скрасить бедненький концерт, блокнота с немецкими стихами, феноменально сложный эскиз перемычек верхней, заостренной части витражей рижского Домского Собора — несмотря на всю свою, вроде бы, геометричную очевидность и воздушное равновесие; а когда, наконец, зарисовала, — в отъединенном от цветных стекол, ставшем объемном абрисе замерещилось сразу и солнце за тремя далекими, нездешними горами — и море в пригоршне.
Зайдя вместе с матерью за ключами (вот он — секундный нырок в довоенную Ригу: подъезд без лифта со светлой взвесью пыли в воздухе; подзолоченный витражный близоруко расфокусированный луч из приоткрытого окна в верхнем пролете; просторная лестница с широкими темно-коричневыми мореными перилами, округляющимися на поворотах — с желобами таких причудливых форм, как будто на них помимо людей катались вороны; и очень бледный, очень высокий, мощный, грузноватый даже, толстоватый широкоплечий человек, с нервным, но подмороженно-вежливым лицом, с невпопад очень часто моргающими почти альбиносными светло-рыжими ресницами и напряженными рыжими бровями — который из какого-то странного прибалтийского чувства такта, отдав Анастасии Савельевне в руку вспучившийся конверт со связкой ключей и инструкциями, с ними даже и не поехал), сели уже в традиционную, по-советски загаженную электричку и отправились разыскивать по впопыхах нарисованному Лаурисом плану загадочное бунгало.
Дом оказался насквозь продуваемым, и почти совершенно пустым — ежели не считать двух узеньких кроватей в двух спальнях через стенку, двух абсолютно пустых платяных шкафов, и широченного прямоугольного обеденного стола на маленькой кухне с газовой горелкой. И абсолютно весь дом и весь жизненный инвентарь, включая аккуратный туалетный домик на улице под козырьком, навесные полочки для посуды, и даже кубические ножки ночных ламп — казались сколоченными ровно из тех же сосен, которые подпирали корнями дом со всех сторон. И на полу, на кухне, на подоконниках — везде — на зубах у дома был альбиносный соль-перец-песок. Подсыпанный ветром, поддутый под дверь.
В первую же ночь обнаружилось, что дом еще и неспокойный: едва они с Анастасией Савельевной разложили вещи и разлеглись читать по своим спальням, как тут же кто-то принялся ходить в кухне, разгуливать в холле, а то и нарочно хлопал и скрипел дверями и половицами по всему дому — причем по звуку шагов отчётливейше, геометрически верно, можно было проследить на слух последовательное продвижение невидимого, но нагло хозяйничавшего гостя.
Как только они с Анастасией Савельевной обе, не сговариваясь, выскочили в холл («Ленк, это ты тут что ли шастаешь? Я уж даже испугалась было…») — движение на кухне немедленно прекратилось. Как только опять пожелали друг другу спокойной ночи и вернулись по своим комнатам — минут через пять представление началось заново. На этот раз кто-то явственно, с хозяйской дотошностью, переставлял тарелки на кухне.
— Да что ж это такое, наконец?! — Анастасия Савельевна, скрипнув сначала своей дверью, постучалась и засунула голову в комнату к Елене: — Я думала, это ты меня, Ленка, дурачишь! Это ты на кухню сейчас выходила?
— Ухажёр твой, небось, проверить пришел — как мы тут устроились! — подтрунивала над ней Елена. Сама, впрочем, чувствуя себя тоже как-то неуютно в этом доме в незванной компании с разгуливающим незримым хулиганом.
Зажгли всюду свет. Сходили и проверили замок на входной двери. Заперлись еще и на нижний замок — ключ от которого приятель Анастасии Савельевны на связке показал, но сказал, что его можно и не трогать — что он-мол сам никогда на него дверь не запирает. Прощупали все окна на кухне — открыли и передернули снова защелки. Ну конечно! Ничего и близко не напоминало, чтобы кто-то действительно мог залезть незамеченным в дом.
Свет потушили.
Вернулись опять, успокоенные, каждая к своей книжке. На этот раз обе заперли еще и двери своих комнат изнутри на задвижки.
Через минуту наглые звуки посыпались снова — явно было слышно, как кто-то прозрачно проходит сквозь входную дверь и потом начинает тяжело разгуливать по дому, упрямо сворачивая, причем, почему-то все время на кухню, явно одержимый навязчивой идеей зачем-то среди ночи завершить, что ли, какие-то мелкие хозяйственные дела — с какой-то одному ему известной целью. Приспичило ему, видишь, ли. Заняться больше нечем.
К ним, впрочем, в комнаты никто не заходил. И даже к их дверям, судя по отдаленному скрипу половиц, ни разу не приблизился.
Они с матерью с деланной веселостью перебрасывались через тонкие стенки репликами.
Мать, повздыхав, все ж таки захрапела.
А Елена вскочила, и, стараясь не испугать Анастасию Савельевну, медленно, но все равно с чудовищным скрипом, вскрыла шкап и извлекла свой свитер, а потом, с секунду поколебавшись — и шерстяные носки (хоть и со смехом, но привезенные, по мудрому, для рижского июля, совету Лауриса) натянула на себя, рухнула обратно в постель и снова зарылась в одеяло, потому что сквозило, казалось, изо всех щелей.
Кровать, доставшаяся Елене, стояла самым глупейшим образом — вдоль фронтальной стены дома, так что окно — черно-фиолетовое, плотно заклеенное с той стороны оберточной бумагой ночи вместо шторы (под которую, при аккомпанементе этого призрачного радиоспектакля на кухне, ей все равно сейчас как-то совсем не хотелось бы заглядывать) — начиналось ровно посередине кровати — с выпирающим шершавым подоконником прямо под коленом.
А носом же она упиралась в пахучую сосновую стену — так смешно выделанную (казалось, вручную, рубанком, причем, ребенком), что от кривенького свежего узорца широких брусьев ни взгляд, ни нос оторвать было невозможно. Перелети перекрести перезвезди пере-что-хочешь — так и оставшийся не у дел маленький сборничек хоть и трогательных, но не ахти стихов голодного Ходасевича оказался незаметно спихнут локтем на пол — а доставать Елена его уже лезть поленилась.
