— И я знаю! — торжественно произнес Тит. — Он скажет, что нечего попусту бременить землю, и предложит незамедлительный насильственно-добровольный уход в мир иной. Скажу сразу, я не согласен! Я хочу еще покоптить небо. По-моему, оно еще недостаточно прокопчено.
— То есть, ты хочешь сказать, что всё сказано? — насел на старину Гарри Раф. — И что нечего держать читателя в напряжении. Ты предлагаешь оборвать повествование как раз в том момент, когда читатель ждет, что земля разверзнет свои пучины и поглотит четырех пустомель?
— О, это будет захватывающее зрелище! Она разверзнется…
— Ну-ну, расскажи. Как она там у тебя разверзнется?..
— Разверзнется, разверзнется, уж будьте благонадёжны, — уверенно сказал старина Гарри, — еще как разверзнется, но только не земля, а небо, небеса, и мы увидим прекрасный мир будущего. Ведь это и будет наше пристанище в будущем, которое будет длиться, длиться и длиться и которое оборвать не может никакая сила, кроме силы, всем известной. И в том мире мы будем пребывать нескончаемо долго. Вечно! Мы опять будем вместе и теперь уже навсегда…
— Это меня пугает больше всего, — проворчал Герман. — Видеть вечно перед собой одни и те же рожи, и все это под звуки, извлекаемые из эоловых арф и золотых органиструмов, там только на таких монстрах и играют, брр… Лучше уж я погожу со смертью.
— Мы наконец-то обретем покой, — задумчиво сказал Зубрицкий.
— Покой надо заслужить… — назидательно произнес Герман.
— Покой положен всем. Независимо от того, заслужил ты его или нет.
— Вот же трепло! А Гитлеру?.. А Ленину?.. Им тоже положен покой?
— Да, и им тоже. Они родились невинными младенцами… Это уже потом они под влиянием центробежных и центростремительных сил стали изуверами. А посмотрели бы вы на их детские фотографии. Херувимы! А Володя Ульянов — так вообще блондинистый ангелочек с кудряшками. Если бы они умерли во младенчестве, то никто не сказал бы о них ни единого дурного слова. Но, увы, они умерли взрослыми дядями, да еще и буками в придачу.
— Разъясни!
— Они перезрели, и в этом их вины нет. Им бы помереть раньше, в детстве, глядишь, умерли бы, не успев согрешить и наворотить горы трупов. И церковь, чего доброго, причислила бы их к лику святых. Ей не впервой делать святыми всяких кровопийц… достаточно вспомнить последнего царя-батюшку…
Друзья набросились на старину Гарри:
— Не юродствуй!
— Не богохульничай!
— Не занимайся софистикой и демагогией!
Пока друзья развлекались от скуки словесной эквилибристикой, Рогнеда и Марта пялились в крошечное избяное оконце, а молодые люди, "Леви-Стросс" и "Кастанеда" крутили головами, не пытаясь вникнуть в суть болтовни этих спятивших от старости маразматиков.
Со своего места с решительным видом поднялся Герман.
— В очередной раз предлагаю почтенной публике рассмотреть мое предложение о том, чтобы завязать с выпивкой. Окончательно! Господа! — тут он бросил взгляд, полный уважения, на старину Гарри. Тот в ответ улыбнулся и наклонил голову. — Да. Господа! Господа, предлагаю, если возражений не последует, широко отметить это событие и надраться с такой нечеловеческой силой, чтобы эта избушка на курьих ножках подпрыгнула от удивления и сама побежала к винному магази-ну…
— По первой не закусываю! — прокричал Раф, лихо хватил стопку с водкой и закусил черным хлебцем с салом.
— Какая же это первая? — удивился Герман.
— А теперь, друзья, по второй! — выкрикнули одновременно Тит и старина Гарри.
Герман вдруг с необыкновенной ясностью понял, что самое главное в его жизни происходит как раз в данную минуту, что ничего важнее этого мгновения у него уже никогда не будет. Только это в его ничтожной жизни чего-то стоит… Всё остальное ложь, ложь, ложь…
Рогнеда оглядела компанию. Жалкое зрелище. Ворчат, насмехаются, иронизируют, подначивают, резонёрствуют.
— Самое время спросить каждого из вас… — начала она.
— Ах, Рогнеда, мы и так всё прекрасно поняли, — произнес Раф. — Не потянули мы… Ну, были у нас возможности, были. А мы… словом, провалили мы задание. Не по Сеньке шапка. Мелковаты мы для этих дел. Мы не то что мироздание не способны перевернуть, но нам и объекты куда меньших размеров не по плечу.
Тут подал голос полковник.
— Наградить всё же вас следует. За смелость, отчаянность и безрассудство.
Все насторожились.
Внезапно погасли свечи под потолком. Будто кто-то задул их.
— А пустим-ка мы вас по второму кругу, — раздался в темноте громовой голос.
Какое-то время друзей окружала темнота.
Потом вспыхнули все свечи, и в избе снова стало светло.
Все увидели, что на месте полковника сидит двухметровый верзила неопределенного возраста, с сухим бритым лицом. Незнакомец был в коротком темно-красном хитоне, штанах с генеральскими лампасами, а голову его прикрывал бумажный клоунский колпак. В правой руке гигант комкал листок бумаги с каким-то текстом.
Гость протянул бумагу Рафу и сказал:
— Можете разорвать…
— А второй экземпляр?.. — спросил острожный и памятливый Шнейерсон.
— Разве их было два? — искренно удивился незваный гость.
И опять комната погрузилась во тьму.
Как долго пребывали наши герои в темноте, сказать трудно. Они слышали, как трещат, сгорая, сухие поленья, как, изнывая, в трубе беснуется и рвется вверх, к свободе, дым из печки.
Снова вспыхнул свет, ярче и ослепительней, чем прежде.
Рядом с дивным гостем оказались "Леви-Стросс" и "Кастанеда". Они тоже преобразились, став похожими на своего начальника обликом и одеждой. На головах — клоунские колпаки, тела их прикрывали темно-красные хитоны, что касается штанов, то лампас на них не было, потому что не было и самих штанов.
Друзья Рафа настолько привыкли за последние месяцы к чудесам, что всем этим фокусам с преображениями никак не удивились. О Рогнеде и Марте и говорить нечего.
Единственно, что беспокоило наших героев, это мысль, а не будет ли этот фокус последним из всех, виденных ими в жизни.
Скажем сразу, беспокоились они напрасно: фокус этот не был последним.
М-да, фокусы… Если так можно назвать чудеса, кои творились на глазах наших героев. Следующий фокус был необыкновенно хорош.
Избяная "зала" на глазах зашаталась и, будто подхваченная ураганом, исчезла, а затем исчезли, как бы истаяв, и все бывшие в ней предметы, как-то: стол, лавки, печь, туески, шкафчики, припасы и прочие полезные вещи, без которых деревенский житель не проживет и дня.
Их место волшебным образом заняли диваны, роскошные кресла, рояль, картины… то есть, вся мебель в стиле Людовика ХIV, некогда сработанная в мастерских Совета Министров СССР, словом, вся мебель из гостиной Шнейерсона.
Место печи занял огромный прекрасный камин, отделанный малахитом, в стороне стояли удивительной красоты аугсбургские часы со стрелками, замершими на цифре "12". Картина с похоронными дрогами по-прежнему опасно нависала над роялем. И стеклянная банка с желтой водой и поникшими цветами была на месте.
Короче, наши герои вновь оказались там, откуда они, а вместе с ними и Вы, многоуважаемые господа читатели, отправились в путешествие длинною в несколько сот страниц.
Эпилог
Каким образом автор проникает в мысли своих героев? Или он собственные мысли, напомадив и приукрасив, выдает за мысли своих персонажей? Очень многие авторы делают это столь искусно, что у читателя не остается никаких сомнений, что персонажи — это живые люди, сознательно избравшие средой обитания книжные страницы.
То, что реальность условна, а художественная реальность условна вдвойне, знали еще наши далекие предки. Вернее, не совсем наши, а предки нынешних греков.
Но реальность одновременно и безусловна. Таким образом, события художественного вымысла незаметно перетекают в нашу с вами жизнь, наполняя ее новым содержанием и обогащая ее героями, сюжетными поворотами, ситуациями и положениями, которые могли быть, а могли и не быть в действительности.
Искусство вторгается в нашу жизнь. И это прекрасно.
Если бы не было музыки, литературы, живописи, театра, телевидения, кинематографа, то наша жизнь была бы иной. То есть, можно сказать, чёрт знает какой бы она была, эта жизнь, если бы нас лишили возможности вбирать в себя чужие жизни и, не вставая с кресла, путешествовать во времени и пространстве.
