Утомленные Мария с Любашкою посидели немного за праздничным столом, и отправились спать; лег и Луиш. Разошлись женщины; лишь Василий с весельчаком Бенто, да двумя Луишевыми сыновьями (у него было два сына и дочь) сидели еще, пили вино, и говорили — каждый на своем языке.
На рассвете Жулия, жена брата, разбудила Марию: «Ты не хочешь пойти в церковь?» Она сразу поняла ее, словно вернулась в мир звуков, окружавших ее с детства: русский язык не мешал уже ей понимать бывших соотечественников, вот только самой объясняться было еще трудно — но и это получалось, хоть с трудом. Пока Мария умывалась и одевалась, толстая Жулия с любопытством следила за нею. «У тебя другая религия?» — вдруг спросила она. «Нет, — ответила золовка. — Верю в Бога, в Христа, в Пречистую Матерь Его. А ты разве нет?» — «Я тоже». «Ну, и о чем больше разговаривать!» В маленьком храме она поклонилась священнику, чмокнула ему руку, он благословил ее, и она закрестилась троеперстно, шепча «Отче наш». Вышла из церкви, села на скамейку и заплакала. Ну ничего, это небольшой грех, если она будет молиться с католиками, — умиротворенно думала Жулия. Главное — она любит Бога, и надеется на него. Для семейства Оливейру это было очень важно: все в нем были верующими, и пренебрежение гостей к их церкви и обрядам могло родить неприязнь. Она заказала вечернюю заупокойную мессу, и была теперь спокойна: по крайней мере, люди из Роша придут помянуть дедушку Карлоса, папу Жуана, маму Кармелу… И они действительно пошли, и крестились, и плакали, — лишь Василий стоял столбом, он был атеист, но хоть стоял с подобающим унынием, и то спасибо, делал то же, что и остальные — выходит, следил и за обрядом.
Потом опять сели за стол, на сей раз дом посетила сельская аристократия, пришли выпить за встречу брата с сестрою после долгой разлуки. Священник, падре Антониу, сержант-полицейский Силведо, староста Алешандре, фельдшер Палма, компаньон Луиша по линии кукурузной фасовки Силвестре, компаньон по торговой части Албано, учитель Ромеу, еще здешний домовладелец англичанин Боб, лысый и брыластый, его заглаза звали «бифштексом», — судя по рангу гостей, братец Луиш имел теперь высокое положение! Они были сначала чопорные, держались с опаскою: кто их знает, этих роша, еще взорвут тут чего-нибудь! — но постепенно за разговорами и выпивкой все отошли, обмякли, старенький фельдшер Палма помнил, оказывается, и дедушку Карлоса с его рассказами о славной канонерке «Лимпопо», и Жуана, и Кармелу, и саму Марию, он же первый пригласил ее плясать, когда завели музыку народного танца салтарино. Тут уж все вздохнули спокойно, и заговорили кто о чем. Василий сидел напротив сержанта Силведо, пил водку багасейру и угрюмо повторял, вздымая палец: «Я коммунисто!» — хотя никогда никаким коммунистом не был. Сержант бычился, шевеля густыми бровями: «Но политико!» Танцы продолжались во дворике Луишева дома, там же голосили все эти народные песни фадо, куадро; Мария топала об каменные плитки большими, надорванными тяжелой работой ногами, подтягивала незнакомые слова сорванным на российских холодах голосом. Престарелый дедушка Сикейру, воспитавший Луиша в отсутствие всех его родных, сидел в креслице, смеялся беззубым ртом, иногда махал ручкою, требуя вина. Ему подносили стаканчик, он выпивал его и засыпал.
Вдруг перед Любашкою возник длинноволосый парень в каскетке, взмахнул рукой, что-то быстро сказал (она разобрала лишь последнее слово: нинья[29]), и потащил ее за локоть на камни дворика. Она вскрикнула, и тут же включилась в танец: туфельки щелкают, руки в боки, то наступает, то отступает, вертится так и сяк, стараясь угодить в ритм партнера. Музыка оборвалась, — Любашка выскочила из круга, упала в объятья веселой стариковой снохи, Розинды, той самой, с которой они сошлись еще в аэропорту. И парень подошел, поклонился и улыбнулся:
— Mо Diоgо.[30]
— Mushаs grаsiаs. Mа аlеgrо,[31] — выдала Любашка некоторый запас слов из материнских уроков.
— Льюба, Льюба! — закричала Розинда — так, что многие обернулись. — Cаnоriоs, Льюба, quе muсhасhо mаs lindо y mаs guаро![32]
— Es muу роssiblе![33] — неуверенно сказала Любашка.
— Мо Diоgо, — снова улыбнулся парень. — Tоdо еl mundо mе соnосе.[34]
У нее заболела голова; вцепившись в Розинду, она забормотала:
— Ой, Рози… Я… вино… lаbаlо…[35]
Та с хохотом потащила ее к дому.
— Hаstа luеvо![36] — крикнул вслед парень.
На закрытой веранде сидели Василий, Бенто и сержант Силведо, пили мушкатель виньо верде, закусывая бакальао.[37]
— Колхозо… ленинизмо… буржуазия капуто… — слышался тенорок Василия.
— Но политико! — гудел сержант.
«Ну все, нашел себе дружков», — думала Мария, глядя на эту компанию.
Гости уже расходились.
Ночью ее разбудил крик козодоя. Она лежала в темноте, улыбаясь.
А наутро начались будни: вся родня, словно старавшаяся ослепить окружающих великолепием нарядов, оделась в простое, и приняла вид обычных кампесинос;[38] Буздыриных оставили жить по своему хотению: хочешь — спать ложись, хочешь — песни пой. Что им оставалось делать? Василий послонялся по дому, поглядел, нет ли чего чинить, — и нашел-таки, поправил мятый кожух у рубильника, подбил плинтуса на веранде, сменил пружину в неисправном замке.
К вечеру заявился Бенто: он работал механиком на линии по фасовке жареной кукурузы, и после смены поспешил к новому соmраdrеs.[39] Зашел в дом, потолковал о чем-то с тещей, и кивком дал понять Василию, что будет ждать на улице. Вскоре они уже рулили вдвоем к деревенскому кабачку, бодро функционирующему под водительством хозяина, папаши Жоакима. Бенто оглядывался: не увязалась бы за ними тетка Мария, с целью нарушить обещавший быть восхитительным вечер! Василий был спокоен: жена ушла по Любашкиным делам, и не скоро должна была вернуться.
Внучку сегодня словно лихорадка взяла: она слонялась сама не своя, раздражалась на них, стариков, всплакнула в уголке… «В чем дело?» — допытывалась Мария. И допыталась: оказывается, девице стыдно за вчерашний вечер, ей кажется, что она грубо, неделикатно обошлась с тем парнем, Диого, даже не ответила, как ее зовут — а ведь он-то представился! Ах, бабусь, как неудобно! (Подумайте, какой стала вдруг дипломаткой!) Но ведь не бежать же извиняться, верно? Тем более, что она и не знает толком, кто он такой, как оказался на вчерашнем празднике. Имя у него — Диого, ну и что? Нет, бабусь, надо идти к Розинде, она поможет, она его знает.
Бабка нужна ей была, как переводчица.
И Василий, сидя в заведении дядюшки Жоакима, безо всякого страха быть настигнутым женою критиковал капитализм, целиком основанный на угнетении масс, и хвалил преимущества развитого социализма, достигнутого его страною.
— Но политико! — бурчал изрядно хвативший сержант Силведо. Но остальная публика — и завсегдатаи, и случайные люди, — согласно кивали словам дальнего гостя, подходили и чокались: иначе не могло и быть, ведь выпивка шла за его счет. Эскудо, щедро выделенных правительством на поездку, оставалось еще немало, чего же скупиться? Тем более, когда такие приятные мужики глядят из-за бутылок, и внимают, внимают… Вот они, свои все ребята: Аугусто, Марсело, Жасинто, Фернандо, Алберто, по лицам — гольные пролетарии, братья, корефаны…
— Кр-ритиковать надо! — он стучал кулаком. — Надо кр-ритиковать. Но — не все. Все нельзя. Меня возьмите: я выступаю на кажном собранье. И кр-ритикую! Нет запчастей. А они доложны быть. Ведь верно? Мне недавно сват за бутылкой толкует: сколь я тебя, Васька, знаю — около сорока уж лет! — все ты на собраньях насчет запчастей выступаешь. Не устал, мо? Дур-рак ты, думаю. Меня ведь за эту критику и начальство любит: вот, мо, мужик, завсегда правду-матку в глаза режет! Недаром тридцать-то годов в бригадирах хожу… Но — с умом, с умом все делать надо, вот ведь где главна-то задача! Иной зашумит лишку, его цап! — и в сумку. А не возникай, если не просят. Верно, Салведо, дрруг?!..
— Н-но политико…
Мария же с Любашкою держали у Розинды свою тему; как оказалось, Диого — это сын Албано, что имел на пару с Луишем деревенскую лав…
* * *
Стоп! Стоп. Стоп. Кажется, уже перебор… Кажется, еще немного — и действие разовьется в самостоятельный роман о семействе Буздыриных: как они гостились в Португалии, как ехали обратно, какие везли подарки, да как сложились отношения Любашки с юным Диого… Сколько это еще займет страниц, сколько отнимет внимания у читателя! А ведь книга-то не резиновая, есть у нее и другие герои, и другие сюжеты! Ну, пускай здесь все основано на правде: так ведь и это не основание! Тем более, мы пишем не очерк. И сколько еще всяческих событий, просящихся под перо. Чего стоит один приезд Диого с отцом на сватовство в Потеряевку! И сопутствующие ему драматические события: гибель, например, любашкиной девственности под натиском пылкого португальца в той самой бане, где лишилась ее некогда бабка Мария. Да еще и надо ведь вывести соответствующую романной форме философию: вот, мо, они, эти бани! Попробуйте, мо, совершить такое в городской ванной или туалете. И читали бы люди, и плакали, и смеялись над судьбами героев. Приходится даже извиняться: что же делать, если у автора другая задача! А то присосутся после критики, есть такой зловредный народ — и иди, отбивайся от них, шуми: дескать, такие уж мы, литераторы, «беспокойны мы, подвержены навязчивым идеям»! Что им за дело до таких идей! У них свои есть, и одна лучше другой…
