Сейчас он был один у себя в кабинете и мог расслабиться.
Пригнувшись к столу, он монотонно сыпал ругательствами, и голос его был полон угрозы и ярости.
С этим чертовым делом надо кончить, и поскорее. Неприятно, конечно, но ничего не поделаешь. То, что произошло, нельзя игнорировать. Необходимо принять меры. Пусть Глив разбирается, что будет только справедливо, поскольку причиной всему он (хотя, бесспорно, без какого бы то ни было умысла).
Профессор Глив с самого начала восторженно одобрял эксперименты по генетическому воздействию. Он был приятным и порядочным человеком, не лишенным честолюбия, а причастность к такого рода исследованиям могла только украсить его профессиональную карьеру. Он почувствовал явное облегчение, узнав, что его скромному бюджету не угрожают никакие дополнительные расходы, и великодушно предоставил Уильямса в полное распоряжение Филиппа.
Филипп колебался. Его отношения со старшим лаборантом оставались натянутыми, и он обращался в главную лабораторию, только когда у него не было иного выхода. С другой стороны, ему приходилось тратить много времени на чисто техническую работу, с которой вполне мог справиться Уильямс.
Все получилось лучше, чем он ожидал. Правда, они с Уильямсом были далеко не друзья, но и до открытой вражды дело не доходило. Оба старательно избегали поводов для столкновений, и до сих пор все шло гладко.
До сегодняшнего дня.
Они работали в углу, отгороженном от остальной лаборатории полиэтиленовой пленкой, защищавшей их от сквозняков. Филипп топкой пипеткой вымывал яйцеклетки из яйцевода мертвой мыши.
— Откуда мы получаем сперму? — спросил вдруг Уильямс.
— А? — рассеянно отозвался Филипп, пытаясь направить тонкий конец пипетки под нужным углом. — Чашка с питательной средой у вас готова?
— Готова, — ответил Уильямс. И снова спросил: — Откуда мы получаем сперму?
На этот раз Филипп оторвался от работы и удивленно взглянул на лаборанта.
— Зачем? Яйцеклетки уже оплодотворены.
Уильямс непонимающе уставился на него.
— Оплодотворены? Но как…
— Неужели вы не знаете? Мы уже который месяц этим занимаемся! — И Филипп, сдерживая раздражение, сказал, словно читая учебник: — Помещаете самцов к самкам и на следующее утро отбираете самок, которые…
Уильямс прервал его.
— Я нс об этих, — он махнул рукой в сторону клеток с подопытными мышами. — Я говорю о человеческих яйцеклетках.
Филипп насторожился.
— Каких, каких?
Лаборант смерил его высокомерным и в то же время хитрым взглядом.
— Я ведь способен сообразить, что к чему, — сказал он. — Но какой спермой вы их оплодотворяете?
— Своей, — оборвал его Филипп. — Дайте же чашку. Их надо быстрее поместить в инкубатор.
Уильямс не шелохнулся.
Филипп перенес собранные яйцеклетки на предметное стекло микроскопа. Он не видел, что лаборант побагровел.
— Я просил чашку, мистер Уильямс.
Уильямс поставил чашку с питательной средой на край стола, и Филипп с изумлением уставился на него.
— Вы хотите сказать, что ваша… что вы… — голос Уильямса дрожал, очки сползли на кончик носа. — Вы… вы… это омерзительно.
Филипп отложил пипетку. Он все еще не понимал, что так взволновало лаборанта.
— Слушайте, мистер Уильямс. Неужели это для вас новость? Во всем мире лаборатории пользуются донорами-добровольцами, это же общая практика. — Он решил обратить все в шутку, поговорить как мужчина с мужчиной. — Какой мальчишка не был в этом повинен? Вполне нормальный этап полового развития. Ну, а уж в интересах науки и вовсе.
Он протянул руку, чтобы дружески похлопать Уильямса по плечу. Тот отшатнулся. Губы у него дрожали, и он с трудом выговорил:
— Это могли быть яйцеклетки белой женщины.
Он снял очки и со злостью протер их полой халата. Без очков его лицо казалось голым и беззащитным.
Филипп рассматривал его с тем отчужденным вниманием, с каким рассматривал бы данные, свидетельствующие в пользу сомнительной теории.
— А это что-нибудь меняет? — спросил он наконец.
— Еще бы! — взвизгнул Уильямс. — Вы же цветной.
Он этого ждал. Их разговор ни к чему другому привести не мог. Впрочем, подумал Филипп, все началось гораздо раньше — когда я согласился работать тут и стал его начальником. И даже еще раньше, когда я решил вернуться в эту страну. Когда я уехал. Когда решил заняться медициной. Когда родился, и родился не белым. Вот когда. Это было предопределено еще в ту холодную августовскую ночь в лачуге из кровельного железа среди карру сорок семь лет назад. И все-таки к этому нельзя привыкнуть.
— Мистер Уильямс, — сказал он спокойным, сухим тоном. — Полагаю, вам лучше всего оставить лабораторию. А заодно зайдите в ближайший полицейский участок и потребуйте, чтобы меня привлекли к ответственности согласно требованиям закона о нарушении общественной нравственности.
Уильямс резко поправил очки.
— Не беспокойтесь! Я ухожу. Я отказываюсь быть причастным к этой гнусности!
Он повернулся на каблуках и собрался было удалиться с видом величественного негодования, но запутался в полиэтиленовой занавеске. В конце концов он злобно ее разорвал. Филипп смотрел на него и молчал.
И только теперь, за закрытой дверью своего кабинета, он дал волю чувствам и сказал те слова, которые проглотил тогда.
— Подлый грязный ублюдок! — крикнул он, задыхаясь от гнева. — Подлый белый ублюдок!
Он встал. Решение было принято — Гливу придется что-то сделать. Назад пути нет.
И все-таки, когда он шел к двери, где-то в глубине сознания мелькал тревожный вопрос. Пойдут ли они на это? Накажут ли белого за то, что он оскорбил цветного?
Ты Филипп Дэвидс, вынужден был он напомнить себе: ты профессор Филипп Дэвидс. И к черту все это.
Когда Деон, неслышно ступая босыми ногами, вошел в комнату, Элизабет с губной помадой в руке наклонилась к зеркалу туалетного столика, озаренная резким светом бра. Остановившись в дверях, он оглядел ее. На ней было только тонкое полупрозрачное белье, почти не прятавшее тела, по-прежнему крепкого и гибкого. Ее длинные светлые волосы густой волной падали ей на спину (он не хотел думать о том, в какой мере своим золотистым блеском они обязаны заботам парикмахера).
В нем поднялось знакомое хозяйское чувство. Она прекрасна и принадлежит ему. Он может считать себя счастливым.
От двери он видел ее только в профиль, но знал, что она вглядывается в зеркало, чуть сдвинув брови, отчего в уголках ее глаз появляются крохотные морщинки. На первый взгляд лишь это и отличало нынешнюю Элизабет в ее тридцать восемь лет от той Лиз, на которой он женился почти девятнадцать лет назад. Остальные отличия скорее украсили ее — зрелость, величавость, понимание людей, светские таланты. Пожалуй, она стала не такой пылкой, какой была, но ведь ничто не может продолжаться вечно.
Она была прекрасна, и он гордился ею.
И вслед за этим признанием его охватило чувство вины, настолько острое, что он вздрогнул, как от физической боли.
У тебя есть это, зачем ты рискуешь им, гневно упрекала совесть. Ты готов пренебречь памятью о прожитых вместе девятнадцати годах (нет, больше: сколько ей было, когда они встретились, — восемнадцать?), и ради чего? Ради призрачной иллюзии, будто можно вернуть ушедшее. Ради прихоти, минутного каприза. Ради кратких волнующих минут, когда он на равных встречает женщину с душой тревожной и тревожащей. Ради темного взгляда и смуглого напряженного тела. К черту! — сердито одернул он себя. Она на четыре года старше твоей жены! И даже двадцать один год назад она была эгоистична в самой своей щедрости.
И все-таки.
Его жена обернулась и увидела его на пороге. Она широко раскрыла глаза, уставшие от яркого света, и улыбнулась ему чуть вопросительно.
— Здравствуй, милый, — сказала она. — Я задержалась?
— Ерунда! — ответил он хрипло. — Здравствуй, милая. Не спеши. Я тоже еще не одет. Это же всего только вечеринка с коктейлем. Ничего страшного, если и опоздаем.
А предательский голос продолжал звучать в мозгу. «Здравствуй, милая. Здравствуй, милая. Здравствуй, милая».
Молодой репортер, одетый по последней моде, с волосами, которые, как считал заведующий отделом хроники, были чересчур длинны, болтал с секретаршей в приемной редакции. Ни он, ни она не заметили, как в приемную вошел какой-то коротышка.
Они получали от разговора большое удовольствие: он — потому что не сомневался, что произвел на нее впечатление своей искушенностью и двусмысленными остротами, а она — упиваясь сознанием, что он ничего не добьется и что ее постоянный поклонник будет ждать ее у выхода в пять, как обычно. Он небрежно прислонился к стеклянной перегородке, отделявшей ее стол и коммутатор от остальной комнаты, и с притворным равнодушием рассказывал о заданиях, которые ему были поручены на этой неделе. Он брал интервью у знаменитого импресарио, прибывшего в Кейптаун. Благодарный импресарио, уж конечно, пришлет ему парочку контрамарок, сообщил он и прозрачно намекнул, что еще не решил, кого пригласить. Секретарша, смеясь, отшучивалась. Время от времени звонил коммутатор, она отвечала и соединяла.
