Одно время действовала система, по которой все ординаторы-хирурги проходили обязательную полугодовую практику в кардиологии, и людей было более чем достаточно. Но потом от этого внезапно отказались без всякой видимой причины.
Он прошел через приемную в кабинет, только коротко кивнув Дженни. Ему нужны были одиночество и тишина, ему требовалось время, чтобы собраться с мыслями и обдумать дальнейшие действия. Он чувствовал, что задыхается.
Это ветер, сказал он себе. Просто ветер.
На письменном столе лежала записка. Профессор Снаймен хотел бы видеть его. Не позвонит ля он мисс Аренсен, чтобы условиться о времени?
Ободрившись (это, несомненно, связано с вопросом о штатах, а если нет, так у него появится удобная возможность затронуть и эту проблему), он позвонил Снаймену.
Да, сказала мисс Аренсен, профессор скоро освободится. Не будет ли профессор ван дер Риет так любезен прийти к нему сейчас же?
Профессор Снаймен встретил его молча и без улыбки. Он не поднялся, когда Деон вошел, и просто показал на стул. Перед ним лежал отпечатанный на машинке лист, и он прикрыл его ладонью. Едва дав Деону сесть, он сказал ворчливо:
— Вы меня разочаровали, Деон. Очень разочаровали и огорчили. От вас я ничего подобного не ожидал.
Он замолчал и перевел взгляд на лист бумаги — перевел медленно и подчеркнуто, что знаменовало и степень его неудовольствия, и степень отчуждения между ними.
Деон смотрел на петушиный хохолок седых волос — все, что профессор Снаймен представлял его взгляду, — и лихорадочно перебирал в уме события последних дней. Чем, черт возьми, мог он обидеть старика?
— В будущем, — произнес Снаймен сердито, — когда у вас возникнут хирургические проблемы, прошу ко мне не обращаться. У меня больше нет возможности брать на себя разрешение ваших трудностей.
Деон растерялся.
— Сэр…
— Консультации и сотрудничество между хирургическими отделениями всегда были краеугольным камнем, на котором держалась клиника. Они сами собой разумелись. И всякая перемена представлялась немыслимой.
— Я не понимаю. Что… почему?
— Мне надоело, что вы вечно обвиняете нас в смерти ваших больных, — зло сказал Снаймен.
Деон потряс головой, совсем как боксер, получивший удар в челюсть.
— Обвиняем вас? — Он попытался изобразить на лице притворное недоумение, словно счел это за шутку. — По-моему, ничего подобного ни разу не было.
— У меня есть свои источники информации, — произнес старик.
В его тоне прозвучало торжество петуха, кукарекающего на вершине навозной кучи. Деон почувствовал раздражение и, отвечая, старался не повышать голос.
— Профессор, насколько мне известно, я ни разу не возлагал ответственности за смерть моего пациента на вас или ваших сотрудников.
Торжество стало еще заметнее.
— Ну, а ван Хеерден? Тот, с перитонитом?
Ван Хеерден? Ван Хеерден… А, да. Недели две назад. Мужчина сорока пяти лет или около того. Он заменил оба клапана — митральный и аорты.
— Я помню ван Хеердена.
— Ну вот!
Первые два дня после операции больной чувствовал себя нормально. Затем в его стуле оказалась кровь. Консультировал профессор Снаймен и назначил операцию. Он обнаружил заворот тонкой кишки с гангреной и сделал резекцию. Но кровотечение продолжалось, и спустя два дня ван Хеердена снова оперировали. На этот раз была обнаружена язва двенадцатиперстной кишки. Язву ушили и сделали все как надо. Больному стало лучше, но на четвертый день прорезались швы. Пришлось делать третью операцию. А вскоре обнаружились признаки разлитого перитонита, и больной скончался.
— Почему вы думаете, будто ответственным я считаю вас? — спросил Деон.
— Неважно, — отрезал старик. — В будущем обращайтесь по поводу своих больных куда-нибудь еще.
Продолжать разговор на эту тему не имело смысла, Снаймен был в плену своего предубеждения. Кто-то явился к нему с этой пакостью, а он выслушал и с радостью поверил.
— Хорошо, — сказал Деон сухо. — Пусть будет так, раз вы этого хотите.
Снаймен окинул его гневным взглядом, но ничего не сказал. Деон продолжал тем же сухим тоном:
— Кстати, могу я узнать, профессор, вы распорядились, чтобы мне прислали кого-нибудь из хирургического резерва?
Снаймен опустил голову, вновь выставив вперед седой хохолок.
— Нет.
— Как так? Мне не хватает пяти ординаторов, и вам это известно.
— Я пытался, — сказал старик. — Я сделал все, что мог. — Он поднял голову и ядовито усмехнулся. — Возможно, вам будет небезынтересно узнать, что я предлагал по меньшей мере пятнадцати ординаторам пойти к вам. Все до одного отказались. Боюсь, я ничем вам помочь не могу.
— Прекрасно, профессор, — как мог небрежнее бросил Деон. — Это пустяки. Значит, мне самому надо будет поискать людей?
Если бы старый стервец всерьез хотел ему помочь, он мог бы просто прислать ординаторов в кардиологическое отделение, как посылает их в любое другое.
— Не беспокойтесь, — повторил он. — Я сам справлюсь.
— Ирония тут излишня, — сказал Снаймен багровея. — К вашему сведению, никто не хочет работать с вами. Вот так. Они все сказали, лучше уволятся, но не перейдут в ваше отделение.
— А вы, главный хирург, допускаете, чтобы ординаторы вам так отвечали? Они никогда бы не ушли, и вы прекрасно это знаете. Черт побери, неужели вы верите, будто хоть один стал бы рисковать своей карьерой, не подчинившись вам, если бы вы просто приказали ему перейти в мое отделение? Извините, профессор, но в это невозможно поверить.
Старик, теперь белый от гнева, лихорадочно рылся в бумагах, стол его уже напоминал комнату после кражи со взломом.
То, что я наговорил сейчас, взять назад уже невозможно, подумал Деон. Им овладело странное, летаргическое спокойствие. Теперь уж я могу высказать все до конца.
— Простите, что говорю вам это, но я потерял веру в вас и как в друга, и как в своего начальника. Не знаю точно, почему наши отношения разладились, но, может быть, дело в том, что я не принадлежу к числу ваших пай-мальчиков. Видит бог, их у вас предостаточно.
Снаймен в ярости взмахнул руками, сбросив со стола кипу бумаг.
— Как вы смеете? Как вы смеете заявлять…
— Разрешите мне кончить, профессор. Позвольте напомнить о вашем новом корпусе для научно-исследовательского института имени Патрика Меткафа, так он называется, если вы помните. Имени моего тестя, как ни забавно. А почему? Потому что он пожертвовал деньги на постройку здания. Весьма благородно и так далее. Он намеревался пожертвовать эти деньги совсем на иные цели, но я убедил его, что вам они нужнее. И вот вы получили новый корпус, но, когда я попросил предоставить мне там помещение для работы, что произошло? Тот факт, что эти деньги вы получили отчасти благодаря мне, уже забыт, и ваши пай-мальчики успели меня опередить.
Он рывком поднялся и смерил холодным взглядом старика за письменным столом.
Он стареет, думал Деон спокойно. И становится завистливым и злобным.
— Было время, когда вы принимали к сердцу мои интересы, — сказал он. — Но оно прошло. Кажется, нам двоим здесь тесно, профессор.
Он повернулся на каблуках.
— Да! — крикнул старик ему вслед. — Да, тесно! Но смею вас заверить, уйду не я.
Очень давно Филипп приучил себя ничем не выдавать своих чувств. Он знал, что принадлежит к экспансивным натурам, и получал болезненное удовольствие, обуздывая стремление дать волю эмоциям. Еще в детстве он презирал тех представителей своей расы, для которых цвет их кожи был словно выставленная напоказ рана и служил оправданием для всяческих эксцессов.
Быть может, разрыв его с женой объяснялся не только ее детскими честолюбивыми мечтами, но и его внешней холодностью. Он часто потом недоумевал — как недоумевал и пока длился их недолгий брак, — чему вообще они обязаны своим сближением. Если отбросить сексуальную сторону, почти ничего между ними не было общего. Были ли это отголоски, своего рода осадок обиды и горечи после крушения любви его и Элизабет? Замирающая тоска, тлеющий огонь которой он пытался разжечь с другой женщиной, тоже белой и тоже блондинкой? И потерпел неудачу, потому что был так холоден, что его не могло согреть никакое пламя?
И только когда у него обнаружилась язва двенадцатиперстной кишки, он наконец осознал, насколько непосильны были требования, которые его разум предъявлял его телу. Пусть он научится иногда давать себе волю, требовал лечивший его проницательный врач, и Филипп принял этот совет — до известной степени. Невозмутимая сдержанность стала частью его характера, и отказаться от нее было нелегко. И вот теперь, ощущая, что нервы напряжены до предела, он уходил туда, где рядом никого не было, — в умывальную, в коридор или дальний угол комнаты — и сквозь стиснутые зубы беззвучно бормотал самые кощунственные ругательства, какие только мог вспомнить. Это было по-детски, но помогало. Раза два его застигли врасплох: он не успевал придать лицу безразличное выражение и перехватывал удивленный взгляд проходившего студента или преподавателя. Он пугался, потому что боялся насмешек, но вместе с тем тайно злорадствовал, потому что был бы рад сорваться и показать всему миру свою истинную неприрученную натуру. Однако каждый раз он сдерживался по привычке к железному самоконтролю.
