Я же, наоборот, уродился с хорошими манерами. А ведь, казалось бы, мне пристало быть грубым, потому что я большого роста, здоровяк, сильный, как бык; в свои двадцать восемь лет я вешу девяносто пять килограммов; в механической мастерской, где я работаю, я один могу поднять малолитражный автомобиль. Но именно потому, что я такой сильный, я всегда внимательно слежу за своими поступками, за своими словами. Оно понятно: чем сильнее человек, тем благороднее должен он быть, стараться не злоупотреблять своей силой. А вот Пина, которая мне едва по грудь и вся сила которой заключается в ее низком и хрипловатом голосе (что мне тоже нравится в ней, я забыл об этом сказать), возможно, именно поэтому чувствует необходимость действовать нахальством.
Но делать нечего, я все-таки женюсь на ней. Правда, иногда мне хочется послать к черту и Пину и ее дурные манеры. Например, так было не далее как позавчера, во время поездки в Остию.
Было жарко, как только может быть жарко в Риме на Феррагосто, да еще когда жара стоит уже два месяца. Пина, наверное от жары, была в то утро зла, как ведьма. Она сразу же поставила меня об этом в известность, как только мы встретились на улице перед ее домом:
— Сегодня неудачный день… я тебя предупреждаю
— Что-нибудь случилось? А?
— Ворона-кума… А что может случиться? Ничего.
— Тогда почему же сегодня неудачный день?
— Потому что «потому» кончается на «у».
Мы пришли к поезду в Сан-Паоло в половине двенадцатого, народу в это время всегда бывает много. Вагон, в который мы вошли, был полон, оставалось только одно свободное место. Пина стрелой бросилась туда и села как раз в тот момент, когда какая-то девушка постарше ее, бледная и худая, тихая и скромная, полная противоположность Пине, тоже собиралась сесть на это место. Нужно сказать, что Пина не просто села, она прямо-таки проскользнула под девушку именно в ту минуту, когда та, как человек хорошо воспитанный, медленно опускалась на скамейку. Получилось так, что бедняжка чуть не села на колени к Пине. Она тотчас же подскочила и смущенно сказала:
— Это мое место.
— Нет мое… ведь сижу на нем я.
— Но вы заняли его как раз, когда я садилась… Все это видели. Как можно так вести себя?
— Как надо, так и веду.
— Синьорина, — голос девушки был мягок, но решителен, — встаньте, не то я позову контролера.
Угроза вызвать контролера в этой тесноте была просто смехотворной. И Пина в самом деле громко расхохоталась. Тогда девушка, пытаясь взять ее за руку, сказала:
— Встаньте, синьорина!
Но Пина больно ударила ее по руке:
— Руки прочь!
Тут вмешался отец девушки — старик с седыми усами, в рубашке с отложным воротником, обнажавшей его морщинистую шею.
— Синьорина, вы поступили очень дурно, ударив мою дочь… тем более, что она права… так что встаньте.
— А ты кто такой?
— Человек, который мог бы быть вашим отцом.
— Моим отцом? Ты хочешь сказать — моим дедушкой? Что нужно от меня этому старикашке? — она обращалась к тем, кто смотрел на эту сцену и, как я заметил, вовсе не смеялся.
— Синьорина, вы должны уступить место, — теперь старик властно повысил голос.
И тотчас же Пина пронзительно закричала:
— Маурицио!
Маурицио — это я. Нехотя, понимая, что Пина неправа — а впрочем, даже если бы она и была права, все равно мне приходилось выступать против старого человека и выглядеть нахалом, — я подошел к нему и вяло проговорил:
— Послушайте, я советую вам не настаивать.
Он посмотрел на меня, пораженный, покачал головой, потом сказал:
— Ну, что ж… Видно, нет уже на свете воспитанных людей. — И он вернулся к своей дочери.
Вокруг нас поднялся возмущенный ропот. Кто-то сказал:
— Хорошенькое дело… спорить со старым человеком… Уж хоть бы с возрастом посчитался.
Какой-то юноша встал и уступил девушке место:
— Синьорина, прошу вас, садитесь, — и посмотрел на меня с вызовом.
Я ничего не сказал, но весь кипел от злости, я был зол не столько на юношу, который, в конце концов, лишь показал свою воспитанность, сколько на Пину. Так, в молчании, под недобрыми взглядами всех пассажиров, мы с божьей помощью добрались до Остии.
На набережной я сказал Пине:
— Имей в виду, роль нахала мне вовсе не нравится… Все смотрели на нас со злобой и были правы.
— А мне на всех наплевать! Захотела сесть и села.
Мы подошли к купальням. Господи Иисусе, сколько народу! С каким трудом мы пробирались между голых тел, лежавших на солнце: буквально некуда было ступить. Служитель при купальнях предупредил нас, что нам придется устроиться в одной кабине с какими-то людьми. Пина нахмурилась, но ничего не сказала. Мы подошли к кабине. Она была занята семейством: отец и мать, оба толстые и пожилые, и двое детей — хорошенькая девушка, тоненькая, как тростиночка, и смуглый юноша лет двадцати. Они оказались очень милыми людьми и тотчас же наперебой принялись приглашать нас: пожалуйста, устраивайтесь, входите. Пина, которой не понравилось, что она должна делить с кем-то кабину, резко ответила:
— Мы и без вашего приглашения устроились бы.
Все четверо раскрыли рты от изумления. Девушка ехидно заметила:
— Какая принцесса пожаловала!
Пина оставалась некоторое время в кабине, а как только она вышла, раздался крик девушки:
— Мое платье!
Я увидел, что Пина, чтобы повесить свои вещи, бросила платье девушки на стул, скомкав его. Девушка вошла в кабину, взяла свое платье и повесила его поверх вещей Пины. Тогда Пина схватила ее платье и бросила на землю:
— Я не желаю, чтобы эти тряпки висели на моих вещах.
— Поднимите мое платье! — сказала девушка дрожащим голосом.
— Да ты, деточка, просто дура… И пальцем не пошевелю.
— Нет, вы поднимете!
Они стояли друг против друга, как два молодых петушка, и обе были очень хороши. Родители вскочили. Мать сказала:
— Как пришла, так только и знает, что скандалить.
Отец ворчал:
— Что это за манеры… Куда мы попали?
На этот раз я понял, что Пина зашла слишком далеко. Я вошел в кабину, поднял платье и спросил у девушки:
— Синьорина, куда прикажете его повесить?
Девушка, смягчившись, сказала, чтобы я повесил его на платье матери. Так я и сделал. Потом я закрылся в кабине и переоделся. Когда я вышел, то увидел, что Пина направляется к морю вместе с братом девушки. Они разговаривали и смеялись. Я понял, что Пина обозлилась за то, что я поднял платье, и хочет наказать меня. Но я все-таки подошел к ним и предложил:
— Пина, пойдем искупаемся?
— Иди сам… я пойду с… между прочим, как вас зовут?
— Лучано.
— Я пойду с Лучано.
Я ничего не сказал и пошел купаться один. Они побрели по пляжу вдоль берега и скоро скрылись из глаз. После купанья я обсох на песке и вернулся к кабине. Семья уже сидела за столом, на котором было полно всяких свертков, и завтракала. В сторонке Пина листала журнал. Она спросила обычным голосом:
— Может быть, мы тоже поедим?
Я взял сверток с завтраком и сел возле нее на ступеньки кабины. Развернул пакет, дал ей бутерброд, она его раскрыла и возмущенным голосом сказала:
— Что это такое? Ведь ты знаешь, что я не люблю ветчины!
— Но, Пина…
— Нет, я не стану есть!
— Синьорина, сделайте одолжение. — Юноша, под неодобрительными взглядами семьи, протянул ей бутерброд с холодной телятиной.
Заметили ли вы, что когда грубые люди стараются быть вежливыми, они выглядят просто смешными? Так и Пина с этим навязчивым парнем: она с улыбкой, больше похожей на гримасу, взяла бутерброд и откусила от него, продолжая улыбаться. Потом сказала, что ей тут неудобно, и пошла завтракать в тень за кабину. Я остался один. Вдруг до меня донесся ее голос:
— Дай мне что-нибудь попить! Ты что, хочешь, чтобы я подавилась?
Я встал и отнес ей бутылку вина. Она отпила немного, потом вдруг выплюнула все вино фонтаном на песок:
— Что это за гадость? Настоящий уксус!
— Но, Пина…
— Надоел: Пина, Пина.
— Синьорина, может быть, не откажется попробовать нашего?
Опять этот юноша, он протягивал ей бутылку вина. Она тотчас же согласилась и опять улыбнулась своей чарующей, насквозь фальшивой улыбкой. Я отодвинулся, а парень, воспользовавшись этим, устроился возле Пины. Тогда я встал и пошел к воде. Уселся на песок и стал смотреть на море. Я был вне себя и вдруг подумал: «Хватит, кончено, вернусь сегодня в Рим один… больше никогда ее не увижу».
Это решение успокоило меня. Теперь, если мне было угодно, я мог видеть торчащие за кабиной две пары ног, вытянувшихся рядом: ног Пины и этого парня; но мне показалось, что все это не имеет для меня больше никакого значения. Я растянулся на песке и очень скоро заснул.
Проспал я порядочно, а когда, наконец, проснулся, то первым делом увидел эту парочку, направлявшуюся к морю купаться. Они разговаривали и, казалось, уже обо всем договорились. Сердце мое сжалось от ревности. Море, было неспокойно, и когда они входили в воду, волна накрыла их. Пина вскрикнула и отскочила назад. Юноша, чтобы поддержать ее, естественно, схватил ее за руку, правда, немножко высоко, прямо под мышку. И тут я услышал голос Пины:
