— Но ведь он нас вовсе не звал, этот Биберкопф, ты и сам говоришь, что он хочет от нас избавиться.
— Он хочет смерти, Саруг. Прежде чем решиться познать до конца страшную правду, человек непременно захочет уйти из жизни. И ты прав, на этом большинство и срывается.
— Значит, на этого человека ты надеешься?
— Да, он силен духом и не сломлен; и уже дважды выдержал испытание! Поэтому останемся рядом с ним, Саруг, я тебя очень прошу.
— Хорошо.
* * *
К Францу пришел доктор. Еще молодой, но толстый, как бочка, вальяжный.
— Здравствуйте, господин Клеменс, здравствуйте! Вам необходимо куда-нибудь уехать; после смерти близкого человека такое состояние — не редкость. Вы должны переменить обстановку. Берлин будет вас только угнетать, вам нужен другой климат. Вам надо немного развлечься. А вы, сударыня, его свояченица? Ему нужен сопровождающий.
— Я и один могу поехать, если надо.
— Необходимо! Поверьте, господин Клеменс: единственное, что вам нужно, это — покой, отдых, немного развлечься. Я подчеркиваю "немного", то есть не слишком. Обычно настроения, подобные вашему, легко переходят в свою полную противоположность. Поэтому все в меру! Сейчас повсюду сезон еще в разгаре. Куда бы вам, например, хотелось поехать?
— Может быть, укрепляющие средства ему помогут — "Лецитин" или какое-нибудь снотворное? — спросила Ева.
— Конечно, конечно! Пропишем ему "Адалин".
— "Адалин" я ему уже давала.
— Не надо мне этой отравы.
— Тогда принимайте "Фанодорм", каждый вечер по таблетке с мятным чаем; мятный чай сам по себе вещь полезная, и лекарство будет лучше усваиваться. Ну-с, затем можете сходить с ним в Зоологический сад.
— Не люблю я зверей.
— Тогда в Ботанический. Надо немножко рассеяться. Но только не слишком!
— Доктор, пропишите ему еще какое-нибудь средство для укрепления нервов.
— Не дать ли ему немного опия для успокоения?
— Господин доктор, я и так пью для успокоения.
— Позвольте, опий — это особая статья, а впрочем, я пропишу вам "Лецитин", новый препарат, способ употребления указан на упаковке. Наконец ванны прекрасно действуют на нервную систему. Ведь у вас в квартире есть ванна, сударыня?
— Разумеется.
— Вот видите, это преимущество квартир в новых домах. Вы говорите, "разумеется". А вот у меня это было вовсе не так просто. Мне все пришлось устраивать самому, выкинул кучу денег, но зато теперь у меня ванная комната — прямо загляденье. На стенах — роспись, вы пришли бы в восторг, если б увидели, таком роскоши и у вас тут нет. Итак, "Лецитин" и ванны, через день, по утрам. Да, вот еще что — пригласите-ка массажиста, пусть он ему как следует разомнет все мускулы, так, чтобы кровь заиграла!
— Да, это будет хорошо, — соглашается Ева.
— Хороший массаж, господин Клеменс, и вам сразу станет легче! Поверьте — вы скоро поправитесь. А затем — поезжайте куда-нибудь.
— Попробуйте-ка уговорить его, господин доктор.
— Ничего, все будет хорошо. Ну так как же, господин Клеменс?
— А что?
— Не вешать нос! Регулярно принимайте "Лецитин", средство от бессонницы, и не забудьте — массаж!
— Непременно, господин доктор, до свиданья, благодарю вас. Ну, теперь твоя душа спокойна, Ева?
— Да. Я схожу принесу тебе лекарство и экстракт для ванн.
— Хорошо, сходи.
— Смотри, без меня не уходить!
— Хорошо, хорошо, Ева.
Ева надела пальто и вышла. А четверть часа спустя ушел из дому и Франц.
БОЙ НАЧАЛСЯ. ПОМИРАТЬ — ТАК С МУЗЫКОЙ!
Поле брани зовет!
К черту в пекло! Помирать — так с музыкой! С этим миром все счеты покончены! Пропади он пропадом, вместе со всем, что есть в нем, под ним и над ним, со всеми живущими на земле людьми, мужчинами и женщинами, со всем этим сбродом проклятым. Все равно ни на кого нельзя положиться! Был бы я птицей небесной, подхватил бы я… дерьма кусок, поднялся бы с ним повыше, оттолкнул бы его от себя лапками и прочь бы полетел. Кем бы я ни был, лошадью, собакой или кошкой, все равно ничего лучшего не придумаешь, как нагадить на землю да поскорей убраться прочь.
Скучно жить на свете, напиться и то больше нет охоты. Напиться не штука, а как очухаешься, вся эта пакость начнется сызнова. Хоть бы попы мне растолковали, зачем сотворил господь бог мир сей? Впрочем, одно он правильно сделал, да попу этого не понять, господь не мешает нам по крайней мере на весь мир на… Дал он нам две руки и веревку, стоит только захотеть — и к черту всю эту мерзость. Наше вам с кисточкой, счастливо оставаться, а мы летим к черту в пекло без пересадки.
* * *
Попадись мне Рейнхольд в руки, — свернул бы я ему шею, прикончил бы его, и злость бы прошла и легче бы на душе стало. Успокоился бы я тогда, и все стало бы на место. Этот мерзавец причинил мне столько зла, — снова меня преступником сделал, из-за него я руки лишился. А теперь сидит он где-нибудь в Швейцарии и посмеивается. Я бегаю, как побитый пес, а он делает со мной что угодно, и нет на него управы. Полиция и та мне не поможет. Куда там! Полиция меня же и разыскивает и арестовать собирается, будто я Мицци убил. Это же он, мерзавец, так подстроил, чтоб и меня в это дело впутать. Но — повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить. Довольно я терпел — сил больше нет! Никто не скажет, что я не боролся. Держался я как мог.
Но всему есть предел. Хорошего понемножку. И так как я не могу убить Рейнхольда, то я покончу с собой. Полечу к черту в пекло без пересадки.
* * *
Кто ж это стоит на Александерштрассе и медленно переступает с ноги на ногу? Зовут этого человека Франц Биберкопф, а чем он занимается — это вы уже знаете. Сутенер он, преступник, рецидивист, горемыка, конченый человек, вот он кто — пробил его час. Будь они прокляты, те кулаки, которые били его. Но кулак, что его сейчас держит, еще сильней и страшней. Те кулаки его били, но не держали, побитого на волю отпускали; рана поноет и заживет, и Франц по жизни дальше идет. А тут, как сжался кулак большой, завладел и телом его и душой; бредет еще Франц, но уже ему ясно, что жизнь его больше ему неподвластна. Он не знает, что делать, и видит вдруг, что ему, Францу, — теперь каюк.
* * *
На дворе — ноябрь, время вечернее, часов около девяти, шпана выползла на Мюнцштрассе, гремят трамваи, гудят автобусы, кричат газетчики, шум стоит страшный. Из ворот полицейской казармы выходит отряд шупо с резиновыми дубинками.
А по Ландсбергерштрассе проходит демонстрация с красными знаменами. "Вставай, проклятьем заклейменный…"
Кафе "Мокка-фикс", Александерштрассе, к услугам наших гостей сигары лучших марок, выдержанное мюнхенское пиво; играть в карты строго воспрещается, почтеннейших посетителей просят самих следить за гардеробом, за сохранность вещей не несу никакой ответственности. Владелец. Завтраки с 6 часов утра до 1 часу дня — кофе, два яйца всмятку и бутерброд — 75 пфеннигов.
В забегаловке на Пренцлауерштрассе Франца встретили громкими возгласами: "А, господин барон пришел!" Он сел за столик, с него стащили парик; Франц отстегнул искусственную руку, заказал кружку пива, пальто он положил себе на колени.
За соседним столиком — трое, лица помятые, серые, сразу видно арестантские шкуры, бежали должно быть. Сидят, звонят…
— Ну вот, захотелось мне выпить, я и думаю, зачем далеко ходить, тут как раз подвал, живут в нем поляки какие-то, я показал им колбасу и сигареты, а они и спрашивать не стали, откуда у меня товар, тут же купили и еще водкой меня угостили, я отдал им товар, а наутро дождался, пока они ушли, и — в подвал, фомка у меня с собой, а там все на месте, и колбаса, и сигареты, ну, я все забрал и — привет. Чисто сделано, а?
— Собаки-ищейки, что в них проку? Вот у нас, например, бежали пять человек — под стеной. Как, спрашиваешь? А вот я тебе сейчас в точности объясню. Стена-то обита с обеих сторон листовым железом, миллиметров в восемь толщиной. Так они сделали подкоп под ограду! А пол в камере цементный, так они его пробили, вечерами работали, добрались до фундамента, а оттуда — под стену! Потом уж охрана спохватилась: "Как же мы не слышали? Спали, стало быть. Да мы, мол, все слышать и не обязаны".
Смех, веселье… Грянем застольную песню, друзья, пустим мы чашу по кругу…
— А последним появляется, ну кто бы вы думали? Конечно, наш старшой, обер-вахмистр Шваб, любит фасон давить! Явился и говорит, что он-де слышал об этом еще третьего дня, но был в командировке. Уж известно: как что случится, начальство оказывается в командировке. Мне еще пива, и мне кружку, и три сигареты.
Рядом за столиком какая-то девушка расчесывает волосы долговязому блондину. Тот все напевает: "О Зонненбург, о Зонненбург…" Выждал, пока стихло кругом, и запел в полный голос. Душа песни просит!
"О Зонненбург, о Зонненбург, зеленые листочки! Где сидел я прошлым летом? Не в Берлине, не в Штеттине, не сидел я в Магдебурге. Ну, так где же я сидел? Нет, дружок, не угадаешь: в Зонненбурге, в Зонненбурге.
