— Стой, гад! Отдай вещь!
Старик, казалось, был совершенно глух, он упрямо тащил добычу, не обращая никакого внимания на Пашкины крики. Тогда Родионов забежал вперед и сжав кулак, сунул его к носу старика. Тот, не глядя на него, двинулся в обход, как обходят столб или мешающее дерево.
— Вот же жлоб! — удивился Пашка. — Вот же порода!..
Старик продолжал тащить кресло. Он был багров, на его жилистой шее вздулись вены, как у бурлака. Родионов на ходу принялся отвязывать узел на веревке, веревка ослабла и соскользнула с кресла. Старик, не ускоряя шага, двигался в прежнем направлении, потом завернул за угол и пропал, утаскивая пустой конец веревки. Пашка поволок свое кресло обратно.
В дому кипела работа, бродили чужие люди, роясь в развалинах. В клубах пыли сновали мужики в строительных робах, выносили сухие бревна, доски, рамы. На том месте, где еще утром была комната Макса Ундера зияло совершенно пустое пространство. Пашка, оставив кресло на крыльце, бросился в клубы пыли.
— Прекратить! — кричал он, задыхаясь. — Здесь частная квартира.
— Вира! — в рифму скомандовал хриплый бригадирский голос.
— Стой! Нейди! Майна! — протестовал Пашка, цепляясь за брезентовый рукав командующего.
— Руки! — огрызнулся хмурый бригадир. — Комната продана, есть расписка. Остальную часть не рушим. Прием окончен.
— Продал, гаденыш! — ахнул Пашка. — Пока я в милиции воевал, продал! Сволочь! Вино мое пил, хлеб ел…
Родионов медленно вышел на крыльцо. Голова шла кругом. Что ж я скажу полковнику, сокрушался он.
Кресла на крыльце не было.
И снова как-будто во сне, как при явлении ложной памяти, увидел он свое кресло на том же самом месте — посередине тротуара. И опять на нем, выпрямив спину отдыхал старик в шляпе, положив руки на набалдашник трости. Пашка закричал, старик так же проворно подхватился, накинул на плечо веревку и, загребая рукой, потащил полюбившееся кресло.
— Стой, гад! Отдай вещь! — пугаясь сюрреализму происходящего, заученно, как бы с чужого голоса повторил Пашка свою реплику. И снова все повторилось как в дубле два — так же точно, не обращая на него никакого внимания, старик утащил за угол свою веревку.
— Разрушить сюжет! — пробормотал Родионов. — Не то крыша поедет.
И тотчас же, словно повинуясь его приказу, со страшным грохотом поехала со стропил и обрушилась часть крыши, а в проеме между голыми жердями показались запыленные рожи и кто-то прокричал оттуда:
— Готово, старшой! Шабаш!
Родионов обессиленно отвалился на спинку кресла. Равнодушно глядел он, как два школьника тащили сквозь куст сирени торшер Стрепетовой. Подошла девочка со скакалкой, кося глазом на Пашку, попрыгала перед ним, хмыкнула и убежала. Родионов поднялся и, согнувшись под тяжестью кресла, пошел к дому.
Строители уехали. Пашка вытолкал за дверь молчаливых мародеров, отлавливая их поодиночке и выводя под руку на крыльцо. Те не сопротивлялись, уходили покорно с оттопыренными карманами, подозрительными угловатыми животами. Возле кирпичного дома стоял старик с тростью, ветерок пошевеливал его широкие парусиновые штаны… Старик, опираясь на свою трость, неотрывно глядел на ободранный дом, так, вероятно, с палубы вглядывается в родимые тополя уплывающий навек эмигрант.
До самого вечера бродил Родионов по опозоренному дому, трогая взломанные двери, поднимая раскиданные после обыска вещи, жалкие остатки былого изобилия. Жутко зиял проем на месте комнаты Макса Ундера. Что-то дробно застукало наверху, пробежали торопливые копытца, и снова все стихло. Пашка осторожно двинулся к лестнице, и показалось ему — что-то шевельнулось в сумраке, чей-то глаз блеснул из-за ступенек, высунулись кривые рога. Пашка пригляделся. Да, торчали рога! Его ударило морозом меж лопаток, но тут же он опомнился: «Да мои же рога! Сам сунул туда под лестницу, чтоб не пугали по ночам…». Он успокоился и хотел подойти к ним, но снова оцепенел — рога предостерегающе шевельнулись, но тут же из-под них вышел рыжий кот Лис, подошел к Пашкиным ногам и стал тыкаться, тереться ласковым лбом.
Родионов сел в свое кресло и замер, поглаживая замурчавшего кота.
Снаружи горестно запричитали два или три женских голоса. Контрапунктом вступил густой полковничий баритон.
— Где охрана? — заревело в коридоре. — Куда они подевались, дезертиры?
В дверях показался разъяренный Кузьма Захарьевич.
— Ты! — грозный указательный палец обличительно, как на известном плакате, уставился прямо на Пашку.
Из-за спины полковника выглядывали женские лица.
— Измена, — коротко пояснил Родионов.
— Что-о? — скривился полковник. — Доложи суть. Кратко.
Пашка подробно принялся описывать свои злоключения. Когда он дошел до предательства Макса Ундера, рука полковника машинально дернулась к правому бедру, слепо стала нашаривать кобуру. По-видимому, тело помнило и чувствовало ее, как чувствует инвалид боль в ампутированной несуществующей ноге. Ничего не обнаружив на бедре, рука полковника судорожно сжалась в кулак.
Высоко подпрыгнул кот Лис и кинулся вон из комнаты.
И заголосила, завскрикивала, запричитала квартира как восточная барахолка:
— Торшер! Торшер! Бронзовый, старинный!..
— Ковер! Персидский!
— Шуба! Лисья! Новая, ненадеванная!..
— Ун-ты! Ун-ты!..
И слышались еще крики жены скорняковой: «А чтоб вас Перуном побило! А чтоб вам кишки по столбам намотало! Чтоб вас разорвало на четыре части! Чтоб вам руки скрутило! Чтоб у вас языки отсохли!..»
И особенно горестное, заунывное из комнаты Касыма и Айши:
— Ай-и-и-вай-и-и-джаляб-ай-и-и!..
Разграблено было почти все, из ценных вещей остался только старенький черно-белый телевизор «Рекорд», аквариум с лягушкой, гири Кузьмы Захарьевича, да еще несокрушимо высился в углу коридора знаменитый старинный буфет — видно не было силы, способной его утащить за пределы дома. Оторвали только бронзовые ручки, выбили стекла, но сдвинуть с места не сумели.
Жизнь в доме потекла своим чередом. Дома не в гостях, посидев — не уйдешь. Первые несколько дней жильцы еще пытались добиться правды и расследования, а потом, находившись по учреждениям, постепенно растеряли первоначальную решимость. Теперь, когда у них ничего уже не оставалось, кроме этого подгоревшего дома и дырявой крыши над головой, когда все так называемое «добро» их было растащено лихими людьми, они вдруг не то, чтобы переменились, нет, просто как-то успокоились, умиротворились. Долгие вечера просиживали они на кухне вокруг единственного старого чайника, уцелевшего благодаря своей ветхости и закопченности, вели тихие мирные разговоры, не торопясь как прежде разбежаться по своим углам. В паузах разговора прислушивались к шуму дождя за стеной, вздыхали каждый о своем. Тусклая голая лампочка мигала над головой, журчала струйка воды в раковине.
А там, за темными окнами, непонятной и тревожной жизнью жил дичающий и вырождающийся мир, клацал железными зубами, выхватывая и глотая куски собственной плоти, рычал от боли и голода, не догадываясь, что эту боль, эти рваные раны наносит он сам себе.
Была, была надежда у жильцов на лучшую жизнь, поскольку обещаны им были все-таки отдельные квартиры в новом доме-красавце на окраине Москвы в Матюгах. И все их долгие вечерние чаепития походили на вокзальное ожидание, каждый ждал своего поезда, и чувство скорого расставания поневоле делало их благожелательными друг к другу. Все уже успели съездить и полюбоваться на последние отделочные работы в новом их доме, были уже и ордера выписаны на каждого… Но вдруг страшная и нелепая новость обрушилась на жильцов — их новый дом, почти полностью уже готовый, захватили Акуны.
— Какие такие Акуны?! — ревел на кухне полковник, наступая на бабу Веру, которая вернулась из ЖЭКа. — Ты толком говори, что тебе там сказали…
— Что еще за Акуны на нашу голову? — причитала Стрепетова.
Татарин Касым побледнел, обхватил голову руками и пошел из кухни. В дверях он обернулся и сказал:
— Теперь все.
И ушел. Минуту стояла мертвая тишина, потом загалдели, замахали руками.
— Сказали и сказали, — объясняла баба Вера. — Сами толком не знают. Вы, говорит, квартир уже не получите… теперь, дескать, кругом рынок, большие деньги у людей. Живите, говорит, пока, где находитесь, но скоро вас шурнут.
— Как так шурнут? — не поверил полковник. — Не имеют права.
— А нам, говорят, никакого права и не надо. Я тоже им говорила, что права не имеют, а они говорят закон такой уже есть, за все деньги платить.
Тихо вернулся на кухню татарин с плотницким топориком в руках, подошел к занавеске, выглянул на улицу и плотно задернул окно.
— Объясни, Касымка, ради Бога, не мучь! — взмолилась Стрепетова.
