* * *
Вчера я встретил девушку,
у которой волосы были, как у тебя.
Я подошел к ней и спросил: «Как дела?»
Она посмотрела на меня, в ответ
и сказала: «Да пошел ты, нахал»,
что, очевидно, означало «нет»,
хотя я ей нечего еще не предлагал.
Впрочем, я не расстроился — не в первый же раз.
К тому же, как застоявшейся лавине требуется обвал,
мне порой требуется заведомый отказ.
Он забирает энергию,
которой у меня такой навал,
что я не успеваю спускать ее в унитаз.
Видимо, поэтому ты приснилась мне ночью.
Дело даже не в том «кончу не кончу»,
для полюции уже возраст не тот.
Просто сначала стало щекотно щеке, потом висок.
Я провел рукой, чтобы смахнуть, как казалось, твой волос,
а потом сразу голос.
Он был тих, одинок,
как будто просил прийти.
«Заезжай, — говорила ты, — тебе ведь почти по пути.
Подумаешь, какой-то час или два...»
Я открыл глаза.
В воздухе было темно. Лишь едва-едва
белела плывущая на ветру занавеска.
«Как невеста», —
зачем-то подумал я.
Потом промелькнуло нечто подобие тени,
вроде как грудь, плечи, контур шеи,
особенно понравился переход от талии
к ширине отточенного бедра.
Как будто это не линия, а чья-то от лени
не вполне законченная игра.
А потом я снова заснул,
и утром проснулся хмур,
разбит и разлит,
как будто прямо сейчас опять
пора нагружать кровать
еще одним сном.
Я глядел в потолок и думал,
что сегодня, но позже, потом,
где-нибудь после обеда,
надо снова встретить ту девушку
с волосами, похожими на твои.
Так она все утро и маячила впереди,
как обещенная тобою ночью победа.
Ведь вряд ли она меня два раза пошлет,
в конце концов, я забавен,
и женщины ценят, то,
что я, в отличие от многих других,
не вполне законченный идиот.
Как удержать,
когда расстояние, врезаясь в пространство,
расскалывает его на куски,
невзирая на то, что оба они сродни,
и в обыденной размеренной жизни
даже создают ощущение постоянства?
Это напоминает ледоход,
когда уже оторвавшиеся льды
перемалывают еще нетронутые,
хотя и те и другие имеют одинаковую ледяную природу,
это приводит к мысли,
что тела, опущенные либо в воду,
либо в другую субстанцию и находящиеся в движении,
ориентированы на акцию разрушения.
Так и я сам, так и расстояние между нами
имеет сходство с отпущенным на волю цунами,
обрушенное на неподвижный остров
с одиноко брошенным там маяком,
в результате, оставляя его не только разрушенным,
но и вообще как бы ни при чем
ни к проходящим кораблям, ни к мигающему свету...
А потом,
как бы празднуя свою удавшуюся победу,
устремляется дальше,
даже не пытаясь скрыть своего простого коварства...
Так и я сам,
так и расстояние между нами разрушает пространство.
Как удержать,
когда если протянешь руку,
то упираешься в воздух?
И рука, почувствовав бессилие и скуку
бесформенной пустоты,
которая давно перешла с тобой на фамильярное «ты»
и пытается стать еше ближе,
не хочет менять на нее уходящую чуткость пальцев.
Чуткость, существующую теперь только
для примитивного дела.
Чуткость, давно разучившуюся трогать
нежность твоего тела.
И в этом предчувствуя схожесть своей судьбы
с судьбой давно вымерших неондертальцев.
Как удержать, когда взгляд выхватывает
только конкретные очертания конкретных предметов
и не может растечься по твоему
тоже плывущему взгляду,
выделяя только слова:
«нет, нет, так очень сильно, пожалуйста, не надо».
И отсутствие реальных границ
позволяло ему вобрать в себя фантастическое
смешение тел
и никогда не виданных лиц,
и еще приоткрытый в удивленной страстности рот...
Но сейчас, когда все стало наоборот,
и взгляд различает только переднюю ножку стола
или плохо окрашенный подоконник,
он чувствует себя,
как чувствует покойник,
вернее, как чувствует его чуть приподнявшаяся
кверху душа,
что больше, к сожалению, ей никогда
не придется войти в это тело...
Так и я, так и мой взгляд, пусть и несмело
Уже не может соединить тебя со словом «судьба».
Можно ли удержать,
когда бесконечность разлук
не рождает больше ночного желания.
И любой, смешавшийся с ночью звук
легко выводит сознание
из ненужности снов.
Когда слово «вновь»
наслаивается на еще одно «вновь»
и так без конца,
и губы забывают черты твоего лица
и боятся уже никогда не вспомнить. Когда
одиночество настолько становится частью тебя,
что даже окутывает уютом и паутиной тепла...
Только тогда память пытается воскресить и вернуть
неизбежность не только разлук, но и встреч,
и мозг снова начинает нашептывать
сначала слово «путь»,
а потом «сберечь».
Когда-нибудь я тоже обветшаю,
когда-нибудь потом...
Я аккуратным буду старичком
ходить в квартире в байковой пижаме
и завтракать домашним творогом,
и, поднимаясь выше этажом,
я буду говорить, что иду к даме,
идя к соседке с кислым молоком.
Я буду просыпаться под лучом
уже давно привычного рассвета,
его чуть-чуть рассеянного света
достаточно мне будет. Кто о чем,
а я все о газетах.
В их приметах
и в новостях родившегося дня
январь я отличу от января.
А позже, выходя со своего двора,
в костюме, чудной бабочке и с тростью,
как будто бы я собираюсь в гости,
как будто у меня есть в этот день дела.
Я сяду в незаполненный трамвай,
открою непрочитанную книгу,
нелепо обижаться, но обиду
нелепо сдерживать.
И как бы невзначай
я взгляд перевожу на тротуар,
где жизнь себя торопит суетливо,
и в этой суете есть счастье мига,
который я с годами растерял...
А может, был и прав Хемингуэй,
решив вопрос со старостью своей.
Руки, когда-то трогавшие твою грудь,
проникли и впитались в каждую клетку твоего тела,
и, хотя ты была уверена, что их забыла,
и не хотела
их вспоминать,
они неожиданно то и дело
всплывали клеточной выжимкой в сознании
и отправляли разум воспоминаниями,
и ты закрывала глаза, путаясь в прошлом,
в его безвременном расстоянии.
Там же, растворенные клеточной плазмой,
оказались и губы,
когда-то ласкавшие кожу на твоей шее,
так, что дергалась жилка и замирала, немея,
не то от щекотки, не то от страха,
а скорее
от предчувствия обреченного краха
всего замеревшего тела,
раздавленного и втертого в эти паутинные жилки.
И частично рассыпавшиеся его опилки
смешались с липким запахом вспотевшей груди
и с непонятно чьим,
не то его, не то твоим,
голосом, шепчущим: «Подожди, подожди».
Но время
постепенно лишило память движения,
превращая фильмы воспоминаний в тусклые фотографии
двух или трех случайно оставшихся сцен,
и в какой-то момент ты решила,
что это прошло совсем,
что тебя отпустило,
и ты можешь заняться чередой накопившихся дел.
Например, накормить ребенка,
родившегося, ты так и не поняла,
как и когда,
и успевшего вырасти лед до восьми,
и сказавшего тебе: «Отпусти
мою руку, мне больно».
И ты разжала затекшие пальцы
и, пробуя шевельнуть ими, подумала,
что, наверное, не хватает кальция.
И, посмотрев па своего случайного мужа,
представив, что с ним, как всегда,
придется сегодня спать,
решила, что надо будет сказать,
что ты устала и немного простужена,
если не повезет и не удастся сразу заснуть,
нагружая кровать
тяжелым сном,
и, почувствовав его желание к тебе прикоснуться,
пробормотать: «Завтра, потом» —
и отвернуться.
А утром проснуться разбитой
с одним лишь желанием быстрее попасть на работу,
и остаться забытой.
И молить Бога,
чтобы память твоя,
разоренная и опустевшая от разлуки,
подменилась памятью клеток, и та,
выдавленная из груди, шеи, бедра,
и даже мизинца,
вновь воскресила руки,
которые только и могут тебя коснуться,
чтобы потом присниться.
Смотри-ка, за окошком сыплет снег,
а в комнате тепло, цветет герань,
и «телек» примостился в уголке,
и туфли в упаковке.
И если б не вставать в такую рань,
то можно б приложиться к поллитровке
набухшего от яркости вина,
отправив его с легкостью туда,
куда уже пролились четверть литра...
Поверь мне, милая, в том не моя вина,
что, как бы образно сказать, сошла палитра
с прошедшей, скажем, жизни.
Тут, дело не в расплывчатой отчизне,
скорее, в расплывчатой реальности.
Хотя с какой такой уж радости
сдалось нам это прошлое?
Особенно когда
скользит по вороту расслабленно рука,
и взгляд плывет по взгляду,
и губы, приоткрытые слегка,
вымаливают влажностью награду,
и скоро, глядишь, вымолят...
Гляди, раскачивает сумерки луна,
и лампа вторит ей притихшим светом,
и ты пока что не спеши с ответом,
пока мы лишь с тобой в начале сна,
который, как и губы, пахнет летом.
