Мо Янь - Устал рождаться и умирать

— Ты мог и не становиться правителем, — холодно заявил он, — но раз стал, должен делать, как принято.

Мне ничего не оставалось, как молча согласиться с этим жестоким и бесчувственным законом джунглей и, зажмурившись и представляя себе хрюшку Сяо Хуа, вспоминая Любительницу Бабочек, вызывая в памяти смутный образ ослихи и даже воображая формы нескольких и вовсе полузабытых женщин, спариваться как попало с самками диких кабанов. По возможности я старался избегать этого, когда можно было схалтурить, халтурил, но тем не менее спустя пару лет на песчаной косе появилось несколько десятков метисов самой разной окраски. Одни с золотистой щетиной, другие с чёрной с синеватым отливом, третьи — пятнистые, как далматинцы, которых вы нередко видите в телевизионной рекламе. Физические особенности диких кабанов они в основном сохраняли, но были значительно сообразительнее своих матерей. По мере того как стадо метисов росло, спаривание стало для меня слишком обременительным. Всякий раз с наступлением сезона течки я начинал игру в прятки, старался куда-нибудь сгинуть. В отсутствие правителя распалённым самкам приходилось быть более снисходительными в своих требованиях. И тогда возможность спариться появлялась почти у всех самцов. Вид и расцветка потомства становилась ещё более разнообразной: поросята смахивали и на ягнят, и на щенят, и на рысят, а самый чудной и страшный в приплоде одной из свиноматок имел длиннющее рыло и походил на слонёнка.

В четвёртом месяце тысяча девятьсот восемьдесят первого года, когда цвели абрикосы и у самок началась течка, я переплыл с того места, где Великий канал разделялся на два рукава, на южный берег. У поверхности вода была тёплая, ниже — похолоднее. Там, где эти два слоя сливались, на свои нерестилища против течения целыми стаями шла рыба. Меня очень растрогала эта их устремлённость в родные места, вперёд, несмотря на все опасности и невзгоды, без страха пролить кровь и отдать жизнь. Я долго стоял на отмели, погрузившись в раздумья и глядя на их сероватые тела, на то, как они мужественно и ожесточённо работают хвостами и плавниками.

В прежние годы я хоть и прятался, но песчаной косы не покидал. Её покрывала пышная растительность, на юго-востоке поднималась песчаная гряда, заросшая красной сосной с лошадиными хвостами и толстыми, с плошку, стволами и густым кустарником под ней, и найти там укромное местечко было раз ногу поднять. Но вот в этому году меня посетила странная мысль. На самом деле никакая не странная мысль, а настоятельное, идущее изнутри желание непременно снова побывать на свиноферме, в деревне, словно этот визит запланирован много лет назад, и изменить его время невозможно.

Прошло уже, считай, четыре года с тех пор, как мы с Сяо Хуа удрали оттуда, но я мог найти дорогу даже с закрытыми глазами и потому, что ласковый ветерок с запада нёс аромат цветущих абрикосов, и потому, что это мой дом. И я потрусил на запад по иногда очень узкой, но ровной дорожке, что шла по гребню дамбы. К югу простирались луга, к северу сплошняком вставал ивняк. По склонам дамбы кустилась худосочная аморфа, её опутывали невероятно быстро тянущиеся стебли змеиного огурца, а от россыпей белых цветов тянуло тяжёлым ароматом, похожим на аромат сирени.

Луна, конечно, была хороша, но по сравнению с теми двумя, что я тебе так красочно описывал, в этот вечер она стояла очень высоко и, казалось, была чем-то озабочена. Ниже она не спускалась, меняла цвет, следуя за мной, гонясь за мной, но уже как восседающая в коляске с высокими постромками, спешащая куда-то благородная дама в шляпе с перьями и белоснежной вуалью на лице.

Добравшись до полоски упрямца Лань Ляня, я остановил копытца, поспешавшие за луной в её полёте на запад. Глянув на юг, на одетые листвой шелковицы, которые росли на земле большой производственной бригады по обе стороны от участка Лань Ляня, я заметил под ними в свете луны женщин, собирающих листья. От этой сцены в душе что-то шевельнулось, я понял, что после кончины Мао Цзэдуна в деревне произошли перемены. Лань Лянь сажал ту же пшеницу, всё тот же старый сорт. Было ясно, что шелковица с её развитой корневой системой по краям участка забирает с его земли питательные вещества, и это, ясное дело, воздействовало по меньшей мере на четыре ряда пшеницы. Колоски низкорослые и слабые, худенькие и крохотные, как мухи. Возможно, это снова тайные козни Хун Тайюэ, чтобы проучить Лань Ляня, посмотрим, мол, как ты, единоличник, с этим совладаешь. Рядом с шелковицами в свете луны покачивалась тень. Голый по пояс, этот человек, который поклялся потягаться с народной коммуной, рыл глубокую канаву. Он рыл её между своим участком и землёй большой производственной бригады, узкую, но глубокую, отсекая острой лопатой множество желтоватых корней шелковицы. Видать, всё было не так просто. На своей земле копай сколько хочешь, но он рубил корни чужого дерева, и его могли обвинить в порче коллективного имущества. Я смотрел издалека на неуклюжую по-медвежьи фигуру старины Лань Ляня, на его бестолковые движения и на какой-то миг растерялся. Если эти два ряда деревьев вырастут, земля единоличника Лань Ляня станет бесплодной. Но очень скоро я понял, что мои суждения полностью ошибочны. К этому времени большая производственная бригада уже полностью развалилась, народная коммуна существовала лишь номинально. Реформа в деревне уже вышла на этап выделения наделов по дворам. Землю по бокам участка Лань Ляня уже распределили между частными владельцами, и каждый волен был сажать шелковицу и сеять зерновые.

Ноги привели на свиноферму. Абрикосы на месте, а загонов как не бывало. Никаких ориентиров, но я с первого взгляда увидел тот самый кривой абрикос. Рядом стоял шалаш сторожа с приколоченной табличкой — «Абрикосы золотистые с красными прожилками». Взглянув на неё, я тут же вспомнил о пролитой на корни этого дерева крови Дяо Сяосаня. Не будь её, не было бы и прожилок на плодах, эти плоды не стали бы драгоценными и каждый год не получали бы высокую оценку уездных властей. Кроме того, как я узнал впоследствии, плоды с этого дерева помогли Цзиньлуну, сменившего Хун Тайюэ на посту секретаря партячейки большой производственной бригады, установить тесные отношения с уездным и городским руководством, что открыло ему дорогу к богатству и почёту. Я, конечно, узнал и старое дерево, которое свешивалось одной веткой ко мне в загон, хотя самого загона уже не было. Там, где я когда-то лежал, спал или предавался своим мыслям, теперь всё засеяно арахисом. Я встал на задние ноги и опёрся передними на две ветви, что проделывал тогда почти ежедневно. При этом почувствовал, что раздобрел по сравнению с теми годами и стал неповоротливее. Да и вертикально, как человек, не вставал уже долгое время и тоже явно потерял сноровку. В общем, в тот вечер я бродил взад-вперёд по абрикосовому саду, в знакомых местах, и душа полнилась воспоминаниями. Это настроение говорило и о том, что я уже вступил в средний возраст. Да, как свинья, я, молено сказать, уже немало испытал на своём веку.

Два ряда домиков, где раньше работали и жили свиноводы, приспособили для разведения шелковичных червей, в червоводни. Оттуда лился яркий электрический свет, и я понял, что государство провело электричество и в Симэньтунь. Над множеством выкормочных стеллажей склонилась поседевшая Симэнь Бай. Совком, сплетённым из ошкуренных ветвей ракитника, она набирала мясистые листья и рассыпала по белым лоткам с гусеницами. Тут же слышался звук, похожий на шелест мелкого дождя. Ага, жильё, выделенное вам после женитьбы, тоже приспособили под червоводню, значит, у вас есть новое.

Я вышел на ставшую вдвое шире, мощённую асфальтом дорогу и направился на запад. Вместо низких глинобитных хибарок по обеим сторонам появились ряды одинаковых домов с красной черепичной крышей. К северу от дороги на площадке перед двухэтажным зданием сидели человек сто, по большей части пожилые женщины и дети, и смотрели по японскому телевизору «панасоник» с двадцатидюймовым экраном телевизионный сериал «Человек с Атлантиды». Это удивительная история про одарённого юношу, который родился с перепонками между пальцами рук и ног и плавал как акула. Зрителей было не оторвать от экрана, они то и дело прищёлкивали языком от восторга. Телевизор стоял на красной табуретке, водружённой на квадратный столик. У стола сидел седой старик с красной повязкой на рукаве с надписью «Общественная безопасность» и с двумя тонкими и длинными прутьями в руках. Он сидел лицом к зрителям, проницательно глядя на них, как старый учитель на экзаменах. Тогда я ещё не знал, кто он такой…

— Это У Фан, старший брат богатея У Юаня, бывший полковник, начальник радиостанции в штабе гоминьдановской пятьдесят четвёртой армии. В сорок седьмом взят в плен, после Освобождения за контрреволюционные преступления осуждён на пожизненное заключение и отправлен на трудовое перевоспитание на северо-запад. Недавно освободился и вернулся в родные края. По возрасту трудоспособность уже утратил, дома заботиться о нём некому, вот уездные власти и назначили ему не только «пять видов обеспечения»,[221] но и ежемесячное пособие пятнадцать юаней… — вставил я.