Хоть невеликое это дело – трость выточить. Каждый может. Вроде бы. А вот идут за ней сюда, ко мне. Потому как знаю секрет ручной обработки. Тебе передам. Потому что отхожу. Слышишь, отходить буду скоро…»
«…Говорят со всех сторон, что сейчас мир духовно обеднел, вот, мол, семьдесят процентов людей в нашей стране книжек вообще не читают. Сам слышал из телевизора. Жалуются, что есть эти семьдесят процентов неучей, как будто на них весь мир держится. Судят-рядят, как приучить людей к прекрасному, к разуму, к искусству. А я так думаю. Вот разлилась по земле большая темная лужа, и ее темнота – стопроцентная. Но ночью отражается в ней луна. И этот золотой свет занимает тридцать процентов объема лужи. И значит, оказывается, что не вся она темная! Так и с человеческой темнотой: была она и всегда будет. Только эти люди сами сделали свой выбор. Не стоит на них ориентироваться. Они не читают. Но не только это. Они и музыку не понимают, и живопись, и хорошее кино. И важны для творца не они, а те светлые, для кого работаем, душу рвем. Знай это…»
Семь лет прошло с того времени, как умер пан Теодор. Но каждый раз, как берусь за его альтовый саксофон (у него был альтовый!), – это как разговор. Такой, как сейчас. И не только с паном Теодором!
Сигурд Рашер… Коулмен Хоукинс… Лестер Янг… Бен Уэбстер…
Как они, безумцы, звучат!
Правда, пан Теодор использовал слово «транспонируют», ведь ноты, которые виртуозы выжимают из саксофона, не соответствуют по высоте написанным на бумаге. «Поэтому долой ноты, – говорил пан Теодор, – лучше цитировать своими легкими драмы Шекспира или стихи Данте, а ноты и партитуры пускай останутся ученикам». Книг у него дома было много, никогда на них денег он не жалел. А когда время было, играл на своем альтовом, как мог, ведь из-за той потерянной фаланги что-то в его музыке оставалось недосказанным, что-то всегда выпадало. Теперь, когда альтовый моими губами заговорил более-менее понятно, надо было узнать то, что пан Теодор оставил на догадку.
Может быть, нарочно оставил.
Ведь лак у меня получается неплохой, но более жидкий, чем мастер делал. Но это даже к лучшему. А вот сколько лет неизвестно было, как и чем он шлифовал трость. Был у него определенный секрет, а какой именно – так и не успел сказать. Только потер в воздухе черными кончиками пальцев, как будто растирал в них что-то, – так с этим жестом и отошел.
А слышу, слышу его до сих пор…
«…Если кто-то скажет тебе, что исполняет музыку такого-то и такого-то, как это объявляют конферансье на концертах, – не верь. Нельзя музыку исполнять как работу!
Она, как душа, либо есть в тебе, либо нет. Если нет, то ты не живешь, а только отбываешь свое время на земле. Здесь или-или: или пропади в темноте, или откликнись на свет всем сердцем. Никогда не пожалеешь. Без этого ты не человек. Человек только тот, в ком хоть одна струна есть. А остальные – он добавляет до самой старости, до смерти. У кого-то две остается, у кого-то – сто две. Это уж – как жизненная карта ляжет. Но хоть одну в себе вырастить надо…
…Нынче везде можно трость купить – из синтетического материала. Но это – мертвая вещь. Говорит только то, что из земли энергию впитало, из душ человеческих, до тебя живших, – камыш, бамбук. Все то, что дышит, растет и умирает, как человек. Пальцами это все обрабатывать надо, живой рукой. И трость, и мундштук, и лигатуру. И в покрытии секрет, в лаке, и в шлифовке.
…Трость и саксофон – это как… женщина и мужчина. Без трости сакс – немой, трость без сакса – обычная щепка. А если и то и другое в фабричном инструменте на месте, возникает другая проблема – размер. Все должно совпасть, до миллиметра. Для каждого сакса должна быть своя трость. И если не хватает этого полмиллиметра, произносит сакс такое, что, как говорила моя бабушка, на голову не наденешь. Какофония выходит. В мире ее много…
Я экспериментировал с тростями – не принимай за аллегорию! – пока не понял, что не могут они одинаковыми быть. На миллион саксов – миллион тростей! Для некоторых нужны потяжелее, другие, наоборот, нужно облегчать. У каждого инструмента должен быть свой характер, как у человека».
…Умер пан Теодор во сне.
Каждый день – вот уже семь лет – я хожу на могилу.
Потом покупаю пиво и чипсы. И разговариваю с ним альтовым.
А пиво и чипсы – это из другой оперы. Но точно так же – горчит…
2
Городок наш маленький, но это именно городок, а не поселок или деревня.
В нем все как положено – рыночная площадь, автостанция, руины крепости, костелы, православные церкви и даже одна синагога, сквер с луна-парком и та часть, которая называется Старый Город. Он вымощен брусчаткой. В нем узкие улочки и старые облупленные дома, несколько пивных ларьков под красными зонтиками и кое-где – скульптуры, которые давно нуждаются в реставрации.
Там же, в бывшем поместье, расположена музыкальная школа, за ней – кладбище и дальше – обрыв, поле и лес.
Весь город дышит провинциальностью и… стариной. Провинциальностью – в лучшем смысле, когда речь идет о неторопливости, несуетливом внимании к каждой мелочи, о детском восхищении всем, что попадает в поле зрения, и жажде впитывать в себя все новое, все, чем объедаются большие и шумные города, утрачивая вкус ко всему настоящему. А старину наш город – выдыхает. В прямом смысле: делает глоток воздуха, который иногда пропитан парами бензина или дымом шашлыков, а выдыхает из своих тысячелетних легких особенный музейный дух, идущий от брусчатки и стен старой крепости, от обрывов и отяжелевшего древнего леса.
Дом пана Теодора расположен на окраине, над самым обрывом, который за полвека подступил так близко, что ночью, когда крепость и центр старой части города подсвечиваются разноцветными фонарями, кажется, что он висит в небе, как воздушный шар.
Занятия в музыкальной школе проходят три раза в неделю. Конечно, те, кому родители купили фортепиано, баян или скрипку, ходят каждый день. Но, слава Богу, у меня есть много времени благодаря трем ученикам, которые почему-то выбрали сакс – забаву довольно дорогую. За последние пять лет это самое большое число учеников. Поэтому ни зимой, когда город заметает двухметровым слоем снега, ни летом, когда брусчатка плавится под ногами, мне не трудно пересечь площадь и сквер, чтобы встретиться с ними.
Этот сквер здесь почему-то называется Птичкой.
Если кто-то говорит: «Встретимся на Птичке», всем понятно, о чем речь.
Сегодня двое рабочих устанавливают там огромный щит с героями какого-то нового американского мульт-блокбастера, перед которыми изображена еще и вся компания из «Шрека».
Персонажи, нарисованные ядовито-яркими красками, выглядят нелепо на фоне беззубых скамеек и облупленной скульптурной группы физкультурников с отбитыми конечностями.
Все пробегают мимо щита не глядя.
Застывает перед ним только одна бабушка. Ее лицо расплывается в трогательной детской улыбке, она оглядывается на прохожих, качает головой, приглашая их присоединиться к своей радости: мол, это ж надо такое придумать, посмотрите, какие смешные. Или так: «Ты смотри, что эти американцы опять учудили!»
Но все давно уже натешились видом зеленого Шрека в телевизоре или в кинотеатре – и бабушкиной радости не разделяли. Но этот взгляд теперь останется во мне надолго – живой, детский. Я давно живу такими мгновенными наблюдениями, чтобы потом перевести их в звуки.
Я начинаю урок, все еще вспоминая тот взгляд и удивляясь тому, какие они одинаковые – старики и дети. Ведь ученики смотрят на меня точно так же – с удивлением и восхищением, иногда толкая друг друга локтем – это ж надо такое выдумать! – и держат на коленях свои довольно странные для этих краев инструменты.
– В 1840-м году бельгийский музыкальный мастер Альфред Сакс изобрел новый музыкальный инструмент, который назвал «мундштучный офиклеид». Он был изготовлен из металла, имел змеевидную форму и весьма странный звук, который отличался от звучания других духовых инструментов…
Не жалея их юных голов, я рассказываю им все с самого начала. О томпаке, пакфонге и латуни, из сплавов которых он изготовлен, о раструбе, корпусе и «эске», о мундштуках из эбонита, пластика или металла, о «пасти» и длине выемки, о язычке-трости, о саксофонах-пикколо, субконтрабасовых, сопрановых, альтовых, теноровых и баритоновых, о регистрах и тональных отверстиях…
«Чтобы добраться до души, надо знать анатомию», – учил пан Теодор.
Отныне это и мое правило. Я от него не отступаю. Все знания должны быть доскональными, с самого начала.
А кому скучно, тот завтра не придет. И возможно, правильно сделает. Ведь свой путь надо знать с самого начала, чтобы потом ни о чем не жалеть.
По дороге домой я иду мимо кладбища. Стою там, и голову сверлит одна мысль: «В чем секрет ручной шлифовки трости?»
Если долго посылать в небо один и тот же вопрос, ответ непременно появится сам собой…
