Но с другой стороны, куда ему деться? Провести день у зимнего моря? Удовольствия мало. Поехать в больницу? Сам же объявил вчера утром, что в воскресенье обхода не будет, значит, теперь там уже никого нет.
Триш?
Заманчиво. Десять, ну пятнадцать минут, и он у нее. Лишь четверть часа отделяет его от женщины, которую…
Вот именно. Что? Женщины, которую он любит. Женщины, которая стала новым светочем его жизни?
Или женщины, которую он жалеет, которой сочувствует до того, что принял жалость за любовь?
Вот сейчас он волнуется, предвкушая их встречу. При мысли о том, что он скоро ее увидит, сердце его забилось сильнее. Но насколько все это настоящее? Нетерпеливое желание быть возле нее, с ней — действительно ли это страсть всесокрушающая и роковая? Или все сводится к банальной истине старой истории — в лучшем случае смешному, а в сущности жалкому увлечению пожилого мужчины, который вдруг почувствовал, что жизнь уходит, вдруг понял, что рядом с ним незримо по темному и бесконечному коридору идет чужой! Я не знаю, что это, подумал он. Не знаю.
Он сидел в автомобиле у киоска, где продавались фрукты, овощи, сласти, сигареты, мороженое и воскресные газеты. Он начал машинально листать верхнюю газету в купленной им стопке. Воскресный выпуск на африкаанс. Он рассеянно прочитывал заголовки, подписи под фотографиями и вдруг, перевернув страницу, замер.
Через всю полосу, набранный самым крупным шрифтом, тянулся заголовок, требуя внимания к тревожному известию, им возвещаемому, гарантируя его сенсационность, предупреждая о его ужасности, о гибельных последствиях:
«Южн. Афр. ЦВЕТНОЙ ВРАЧ СОЗДАЕТ МЛАДЕНЦЕВ В ПРОБИРКЕ».
Подзаголовок, не такой броский, пояснял: «Опыты с женской яйцеклеткой в кейптаунской лаборатории».
Ниже с фотографии, наклонив голову, чуть насмешливо улыбался Филипп. Один из снимков, сделанных в тот день, когда Филипп читал лекцию в университете.
— О господи! — пробормотал Деон. И пробежал глазами длинное сообщение, но своей фамилии не обнаружил. Хоть за это спасибо.
Он принялся читать внимательней. Заметка была состряпана ловко, с расчетом создать впечатление объективности, но за якобы бесстрастным изложением фактов проглядывали злоба и возмущение. От неназванного лица поступили сведения о том, что происходит в этой кейптаунской лаборатории. Там ставятся эксперименты на человеческих яйцеклетках и сперме. Откуда лаборатория получает яйцеклетки — неизвестно.
Ведущий эти эксперименты — цветной врач, канадский гражданин, хотя и здешний уроженец.
Особенно серьезным было то обстоятельство, что какая-то часть яйцеклеток могла быть от белых женщин. Для оплодотворения их использовалась сперма, о происхождении которой лицо, представившее в редакцию эти факты, не сообщило ничего.
Вывод напрашивался сам собой. Всякий мало-мальски грамотный читатель мог сделать его для себя сам.
Деон дважды читал заметку от начала и до конца. Да, его фамилия в ней не фигурирует. Хоть это-то хорошо. А теперь необходимо принять меры, чтобы Филипп не втянул его в эту историю.
Точность фактов, изложенных в заметке, указывала, что они получены от человека, который хорошо о них осведомлен. Однако, возможно, чтобы нарисовать как можно более абсурдную картину, он ни словом не обмолвился о цели этих исследований. Автор заметки якобы запросил мнение ряда видных ученых (ни одной фамилии названо не было), и никто из них не мог назвать научной причины для подобного эксперимента, а поэтому он дал собственное толкование этого сатанинского вмешательства в дела природы, которое было допущено в пределах страны. Искусственная жизнь создается потому лишь, что некий так называемый ученый пытается бросить вызов божьему промыслу, ради личной славы присваивая прерогативы Творца.
Я во что бы то ни стало должен остаться в стороне, подумал Деон. Даже намек на мое участие…
Если б только эти тупицы позаботились узнать истинную цель эксперимента! Но это испортило бы сенсацию. Куда проще поверить броской лжи неведомого осведомителя. Кто, черт возьми, это мог быть? Очевидно, кто-то обладающий некоторыми познаниями в медицине и сводящий старые счеты.
Немедленно к Филиппу. Предупредить, чтобы он никаких сведений больше не давал. Конечно, дело здесь в его расовой принадлежности. Она сыграла роль катализатора и определила характер реакции. Надо спасти его от них, от травли, от собачьей своры, которая уже бежит по следу, пронзительным лаем возвещая, что добыча загнана. Филипп не отступится и не обратится в бегство. Он будет наблюдать за ними с холодной отчужденностью и презрением и не подумает спастись. И разъяренные, что их лишили радости погони, они бросятся на него и растерзают.
Ему надо помочь. Неофициально, конечно. Из-за кулис. Только так и можно себя вести в этом мерзком деле.
Деон включил мотор. Он предупредит Филиппа и внушит ему, что его собственная помощь будет тем эффективней, чем меньше он будет лично в этом замешан.
Он поехал домой, О Триш больше не могло быть и речи, даже если он действительно думал с ней увидеться. И он не понял, жалеет об этом или, наоборот, испытывает облегчение.
Он не мог разобрать. В нем все словно онемело от эмоциональной перегрузки, и он был скорее этому рад. Способность чувствовать напоминала ему, что он человек и связан с другими людьми. Всякое чувство, будь то горе, печаль, радость, страх, любовь, наслаждение или любое другое из тысячи оттенков, расцвечивающих загадочное нечто, именуемое жизнью, было в лучшем случае горьким даром, заключительной прихотью творца, последней шуткой, которую он сыграл со своими созданиями.
Заметку о младенцах в пробирках в это воскресное утро читали и другие люди.
В номере отеля на набережной сидел дюжий толстяк, перед которым стоял поднос с остатками обильного завтрака. Он пил вторую чашку кофе и листал газету, просматривая заголовки. Натолкнувшись на что-нибудь интересное — почти всегда это были политические статьи и заметки, — он начинал читать, водя толстым большим пальцем вдоль столбца. Время от времени он удовлетворенно или негодующе сопел.
Он перевернул страницу, и ему в глаза сразу бросилась большая фотография. Презрительно фыркнув, он уже хотел перейти к следующей полосе, но, прочитав фамилию под снимком, задержался и посмотрел на заголовок. С удивлением дважды его прочитал, а затем проштудировал заметку. Закончив ее, перечел заголовок в третий раз, поднес газету ближе к глазам и всмотрелся в фотографию. Затем резким движением отложил газету, так что она, рассыпаясь на листы, упала на пол, где уже валялись страницы спортивного выпуска. Его обычно красное лицо побагровело от ярости или злорадства, угадать было трудно.
— Марти! — крикнул он.
В ванной комнате стих шум воды, и несколько секунд спустя его жена спросила из-за двери:
— Что ты сказал?
— Этот проклятый готтентот, о котором я тебе рассказывал… Ну, тот, в лифте.
— Что-что? — спросила она с недоумением.
Он насупился, раздраженный ее непонятливостью.
— Так называемый профессор, который надерзил мне.
— А?
Он понял, что она ничего не помнит, и рассердился на нее за такую забывчивость — ведь речь шла о покушении на его достоинство.
— О нем есть кое-что в газете! — буркнул он.
— Так что же?
— Он изнасиловал белую женщину.
В ванной испуганно взвизгнули, и толстяк злорадно ухмыльнулся. Потом налил себе еще кофе и опять уставился на фотографию.
Звали толстяка Иоган Якоб Гендрих дю Туа. Он был депутатом провинциального совета от самого консервативного, в основном фермерского, избирательного округа на северо-западе. В Кейптаун он приехал на съезд националистической партии и на завтрашнем заседании должен был выступать по нескольким пунктам повестки дня.
Священник голландской реформатской церкви читал газету, закрыв дверь кабинета, чтобы ему не мешали. Закрытая дверь служила сигналом домашним, что пастор занят.
Он уединялся так каждое воскресенье, не задумываясь, почему, собственно, так тщательно закрывает дверь, однако порой еженедельный ритуал с чтением газеты бывал ему неприятен. Взгляды его церкви и его собственные на мораль отличались узостью и строгостью, и он вполне отдавал себе отчет, что этот его поступок можно истолковать превратно, как греховный. Ибо воскресные газеты были исчадием зла. Тем не менее знакомство с ними он почитал своим долгом. А данная газета специализировалась на сенсационной подаче фактов и событий, вызывающих широкий интерес публики. Пастор верил, что обязан знать, чем заняты мысля его паствы. Немало наиболее удачных его проповедей опирались на случаи, вычитанные вот так, в воскресное утро.
Когда Деон вошел в холл с кипой газет под мышкой, там была Элизабет.
