И она уехала: два года писала бодрые письма, даже звонила, и говорила деловито, на подъеме: хотелось, ох, хотелось верить… И вдруг нагрянула: еще более худая, совсем смуглая, с отчетливыми носогубными складками. Она не кинулась к отцу, не разрыдалась на груди у него: просто села на шаткое крыльцо и обхватила голову длинными тонкими ладонями. А проснувшись утром в своей прохладной комнатке, среди наспех убранной пыли, подумала: «Нет, шалишь… Никуда я больше отсюда не поеду…». Ей ли, с ее комплексами, неумением завязывать связи, робостью — соваться было в эту жаркую страну, да еще и претендовать на какое-то место в правовых кругах? Когда там даже принципы, основы юридических отношений стоят на совсем иной теоретической, возникшей из глубины времен базе? И никак абсолютно не соотносятся с некогда изучаемыми ею социалистическими нормативами? Для выпукника советского юрфака это вообще китайский язык! А специальная терминология, лексика? Просто надо снова поступить на первый курс и учиться, другого выхода нет. Да она бы поступила, и осилила еще раз эту науку, — если бы чувствовала хоть малую поддержку, хоть какое-то плечо рядом. А так — все кибуц, кибуц; хотела вырваться из него, устроилась посудомойкой в кафе — и сбежала через неделю: так и не могла одолеть отвращение к запахам общественной кухни, заложенное с детства. И вот, пришло время — она с тоскою стала вспоминать маловицынские вечера, книги и папки в материнской комнате, отца в глубоком кресле, читающего свою басню, сахарницу — старую семейную реликвию. Устала. Рано, конечно, в двадцать семь лет, — но я ведь всегда была слабая, поглядите на мои руки — они тонкие, а сколько тяжестей я перетаскала ими на Земле Предков! Семья, личная жизнь… И всей-то личной жизни — десяток связей, да три аборта. Так что признайся честно: ничего у тебя не вышло, и ступай, блудная дочь, туда, где родилась. Там, и только там отныне твое место.
Вася взошел по шаткому, скрипучему крыльцу дома Фельдблюмов, нажал на кнопку. Открылась дверь в сени, мужской голос спросил:
— Кто там?
— Мне бы Лию Марковну.
— Кто ее спрашивает?
— С работы.
— А… Лия, Лия! Это пришли к тебе! Кажется, молодой человек, и говорит, что с работы!
— Хорошо, папа, ступай в дом. Ну, так кто же там?
— Да это я, Лий, Вася Бяков.
— О, Васенька! — дверь отворилась, и он шагнул внутрь. От Лийкиного халата пахло пижмой. — Входи же, входи! — она стояла сзади и подталкивала его в свое жилище.
— Добрый вечер! — бодро воскликнул Вася, оказавшись лицом к лицу с хозяином дома. — Лейтенант Бяков, прошу прощения за поздний визит! — он церемонно склонил голову.
— Очень, очень приятно! — старый человек с маленькой лысой головою протянул ему руку. — Когда-то и я тоже был лейтенантом… очень, очень давно… И Лия — лейтенант. Выходит, что мы три лейтенанта… Помню, когда собирались три лейтенанта военных лет — это был кошмар. Меня зовут Марк Абрамыч. Вы садитесь, сейчас сообразим чай, и найдем даже рюмочку для вас… Я сам давно расстался с этой страстью, но отнюдь не считаю ее такой уж пагубной, все хорошо в меру…
— Ах, папа! — с укоризною сказала Лия.
— Да, да, дочка, я понимаю, вы молодые люди, вам неинтересно слушать старого дурака… Но Вася хоть выпьет со мной чаю?
— Да об чем разговор, Марк Абрамыч! Боюсь только затруднить лишний раз…
— Это мне не труд! — обрадовался старик. — Мы ведь по вечерам сидим с Лиечкой дома, никуда не ходим. И к нам никто не ходит. А сколько было друзей…
— Сюда, папа, и раньше никто из них не ходил. Ты же сам говорил: «Дом есть дом, и нечего устраивать из него ресторан». Что же страдать по этому поводу?
— Да, да! Когда есть и множество других поводов. Ну сидите, молодежь, я пойду распоряжусь…
И он затопал на кухню, размышляя: кто этот молодой человек? Зачем он пришел вечером к дочке? Неужели у нее наметился роман? А если это так — то останется ли он ночевать? И хорошо было бы посидеть за чаем, он бы, так и быть, позволил себе рюмочку, а потом почитал бы свои юморески, поделился бы планами ликвидации большой лужи напротив райфо…
И Лия печалилась, глядя на Васю: какой красивый парень! Жалко, что не ее. Мужики глядели на нее как на пустое место, не пытались ухаживать, сделать любовницею, — лишь следователь Тягучих строил намеки, старый кобель, из таких, кто рад и кобыле… Она потянулась; хрустнули тонкие кости.
— Зачем ты пришел?
— Я по делу, Лий…
— Это-то понятно, зачем же еще… Ладно, не станем спешить: посиди, порадуй папочку. Он на седьмом небе: молодой человек в его доме, дочкин сослуживец! А вдруг ухажер?..
— Хочет замуж выдать? Ну, это для родителя естественно.
— Если бы замуж… Он хочет, чтобы я родила. И больше ничего. Нам нужно что-то… чтобы душа вырабатывала ласку, понимаешь? Иначе мы просто превратимся в двух мизантропов, ненавидящих друг друга. Как тогда жить?
Вася удивился страшной тоске, поселившейся в сердцах обитателей дома довоенной постройки. Эта тоска не закручивала тело, не пережимала глотку, как у него: она была прочная, основательная, тяжелая, долгая во времени.
— Дай вам Бог! — сказал он.
Лия зажмурила глаза, кивнула.
А Марк Абрамыч тащил уже в большую комнату чашки, блюдо с печеньем…
— Ну, начнем наш вечер! Кто начинает? Я ведь старый конферансье. Песок… варенье, печенье… Впрочем, ограничивайте себя в сладком, молодые люди: диабет — это чума нашего века.
— Папа! — нервно вскрикнула Лия.
— Молчу, дочка, молчу… Кушайте, как хотите, только следите за здоровьем… Ну, так я начну с анекдота: недавно один человек рассказывал в редакции, все жутко хохотали… Вот его сюжет: встречаются два «новых русских». Спрашивает один у другого: «Ну, как живешь, брат?» Нет, не два «новых русских», это другой анекдот, я после расскажу. Это просто два бывших одноклассника. Может быть, два однокурсника, неважно. И вот другой ему отвечает: «Ты не представляешь, какая у меня жуткая жизнь. Жуткая, ужасная, вся на грани срыва. Недавно простудился ребенок — пришлось срочно везти его во Флориду: перемена поясов, хлопоты с докторами… ну, это было что-то… Потом — жене прислали из Парижа совсем не тот костюм, который она заказывала! Скандал, разборки с торговыми агентами, хлопоты с адвокатами, дома страшная обстановка… А недавно — ты представляешь? — украли „мерседес“ у моей любовницы! Что я пережил — это кошмар. Пока утешил, пока удалось найти новый такой же — по цвету, по дизайну… все нервы, все на таблетках… Нет, похвастать нечем, жизнь такая — хоть сейчас полезай в петлю! Ну, а ты-то как живешь, брат?» — «Да понимаешь, брат — вот уже три дня не ел». «И это мне тоже знакомо. Так ведь — заставлять себя надо, бррат, з-заставлять!..». Каково, а?.. Ха-хах-ха-а!.. Здорово ведь, да?..
Вася Бяков истинные проблемы «новых русских» представлял себе весьма смутно, — поэтому лишь улыбнулся вежливо. Фельдблюм беспокойно завертелся в кресле, отсвечивая черепом.
— Пойдем, Васек, — Лия потянула оперативника за рубашку.
В ее комнате было много книг: но все только кодексы, сборники, комментарии, юридические учебники, монографии…
— Все читала? — голос Васи сделался тих, уважителен.
— Нет, это мамины книги. Моего тут нет ничего — так, несколько книжонок по криминалистике и экспертизе. Садись вот сюда, и рассказывай. Ты ведь по музею, верно?
— Как ты догадалась?
— Зачем идти вечером в незнакомый дом, если не хочешь узнать что-то, касающееся тебя лично? Ведь все вопросы можно решить и на службе, в течение рабочего дня, не так ли? Но о чем конкретно ты хочешь со мной говорить — я, право, не знаю, и теряюсь в догадках. Чужих отпечатков я там не нашла, пробы на микрочастицы — ну это же чепуха, ты сам понимаешь… Так что же?..
— Тут дело, Лийка, совсем в другом. Я теперь пробую идти иным путем: по времени, когда пропала Зоя. Раньше этот промежуток был у меня такой: от шести до восьми-двадцати. А сегодня Тягучих сказал мне, что ты в начале седьмого якобы собиралась в музей, утешить Зою. Вот и скажи: когда ты там была, сколько времени? Что она говорила, куда собиралась?
— Ой, — эксперт провела ладонью по щеке. — Я правда там… Ну не переживай, говорю, что ты… А она — снова плакать. Жалко ее было, по-человечески… Добрая душа, еще в школе всех утешала. Она младше, конечно, мы с ней подругами не были, так, немножко знакомы, — но когда я из-за границы вернулась, она ко мне первая на улице подошла… Я таких людей не забываю. А в тот вечер… Она была и расстроена, и озабочена, ну так ведь можно и понять: такая беда… Но что-то, что-то, что-то там было, погоди-ка… Значит, так: я зашла. А! Она по телефону говорила! Хоть и считается, что непорядочно подслушивать — но женщины всегда фиксируют чужие разговоры. Она так сказала: «Я тебе ответственно заявляю, что не имею ни малейшего понятия о ее ценности! И хватит об этом. Мне некогда, тут люди пришли. Пока. Привет». Я спросила: «Это насчет картины звонят, или насчет булавы? Кто такой любопытный?» — «Да один тут… Заколебал». И заплакала. Я и давай ее снова утешать… ну, я уже об этом говорила. Так как-то все… я даже и не пыталась еще раз дознаться, кто ей звонил. Если на «ты» — наверно, все же знакомый. Поспрашивай — может быть, так просто, любопытная Варвара. Ну вот. Я недолго там была, всего минут десять.
