— Печку надо затопить… — кряхтит тетя Поля. — Сырость-то какая! Прямо аж постель вся мокрая…
— Затопи, кто ж тебе не велит, — ворчит Михаил Николаевич. — Зимой только чем топить будешь? В августе задрогла, а в феврале, думаешь, теплей станет?
— Да ведь течет кругом! Я уж кровать туда-сюда двигаю, двигаю! Крыша-то худая вся.
— Ладно, худая!.. Не так уж и худая… Починим…
— Когда ж это починим? Под дождиком, что ли? Или уж как снег повалит? Люди добрые летом крышу перестилают.
— Вестимо, что летом… Я гляжу, ты больно умная сделалась, Полина Иванна. Не угодишь на тебя, прямо. Я его, что ли, придумал, дождь этот? Топи, топи, разве я что говорю?
Тетя Поля растапливает печку, я смотрю. Тонкие сухие полешки вспыхивают веселыми огоньками, потрескивают. Папа говорит, что дрова в печке трещат из-за того, что в них есть влага. От жара вода превращается в пар и разрывает древесину. В Красноуфимске у нас тоже была печка — не печка, целая печь! Огромная. Не наша, соседская, но в нашей комнатушке она была вместо стенки, у нас от нее делалось жарко. А топили ее с той стороны, из коридорчика. Березовыми полешками. Мама говорит, что березовые дрова самые хорошие.
— Тетя Поля, давайте Альму пустим, — прошу я.
— Надо пустить, — соглашается она. — А то хвост, того гляди, подгниет да отвалится.
Я бегу на улицу, Альма гремит цепью, с трудом вылезает из-под крыльца. До чего же мокрая, до чего несчастная собака!.. Я отстегиваю цепь, она не верит своему счастью, смотрит на меня, виляет хвостом, потом опрометью кидается в дом.
— Не крутись, не крутись! — прикрикивает тетя Поля.
Альма встряхивается, забрызгивает грязью пол и стены.
— У, бестия! — Тетя Поля загоняет ее под лестницу. — Не смей отсюда носа высовывать, а то обратно на дождь пойдешь!
Альма укладывается за ящиком. Тепло от печки растекается по дому.
— Вообще-то верно, — говорит Михаил Николаевич, — нужно разок протопить…
Тетя Поля подставляет огню спину, кряхтит.
— Ну, не помирай уж! — просит Ольга Николаевна. — Расскрипелася… Я тебе второе одеяло дам.
— Чего оно поможет, одеяло!.. — бурчит тетя Поля.
Дождик стучит, стучит по стеклу.
— Дела!.. — говорит Ольга Николаевна. — Через неделю в Москву ехать, а Полина Иванна наша, глядишь, как раз к этому сроку и вовсе сляжет. Михал Николаич, а Михал Николаич? Может, тут останемся?
— Как это останемся? Как это мы тут останемся? А Маша?
— Что Маша? Маша и сама управится. Не грудная. Вон, выше матери вымахала!
— Тем более недалеко до беды. А ты вот что скажи мне на милость: куда это родители ее любезные запропастились? — Он кивает на меня. — Забыли, что ли, что у них дочь имеется?
— Как будто я знаю… — вздыхает Ольга Николаевна. — Я, Михал Николаич, точно так же знаю, как ты.
Запропастились… Может, они не запропастились, может, им там хорошо без меня… Не хочется возвращаться… А вдруг с ними правда что-нибудь случилось? Вдруг они вообще не приедут?
Я просыпаюсь от каких-то воплей и криков. Что такое, что случилось?.. Это Альма! Визжит и бьется на цепи.
Я вскакиваю, бегу на веранду. Что это?.. Что это?! Михаил Николаевич дубасит Альму палкой.
— Ах ты, чертова кукла! Цыпленка сожрала? Я тебе покажу, как жрать цыплят! Будешь знать! Собака называется! Сторож!
Что он делает? Не жрала, не жрала она никакого цыпленка!.. Не может этого быть, чтобы Альма сожрала цыпленка. Она даже жуков не жрет!
Альма рвется, рвется на цепи, визжит, скулит, пытается увернуться от палки. Я не могу, не могу… Бедная, несчастная Альма… Я не могу…
Я сползаю по стенке на пол и закрываю лицо руками. Что же делать? Что нам делать?..
— Как ты себе хочешь, Ольга Николаевна, а пора что-то решать, — говорит Михаил Николаевич.
— О чем ты?
— О чем! Либо она остается здесь с Полей, либо везти ее в Москву к бабушке. В самом деле, что такое? Девочка в школу должна ходить.
— Рано об этом думать, — говорит Ольга Николаевна. — Доживем до первого, тогда и подумаем.
— До первого! Первого нас тут не будет. Два дня до первого осталось.
— Три.
— Два, три, какая разница! Ничего это не меняет. Ясно уже, что не явятся.
— Тебе, Михал Николаич, всегда все ясно. Альма цыпленка сожрала!.. Если не она, так кто же? Вон он, твой цыпленок, — на грядке дохлый валяется! Я тебе сразу сказала: такая собака, как Альма, хозяйского добра не тронет. Помнишь, как поросенок у нас удрал? Она его возле станции нагнала. Лапой к земле прижала и держит, дожидается, пока я добегу. И ведь знала, что наш! Собака, а поумнее иного человека…
— При чем тут собака и при чем тут поросенок? — злится Михаил Николаевич. — Все в одну кучу валишь!
— При том и есть, — не уступает Ольга Николаевна. — Недельку еще можно подождать. Подождем недельку, а там видно будет. Ничего ее школе не случится, если несколько дней пропустит. Через неделю не приедут, тогда что ж? Тогда отвезем бабушке. Бабушка эта — та еще бабушка. Себя еле обихаживает, где уж ей за внучкой смотреть…
Я сижу на кровати и смотрю, смотрю на печку. Я теперь совсем почти не сплю по ночам. Стараюсь не спать. Мне все чудятся вурдалаки, и привидения, и мертвецы, будто они заглядывают в комнату и так и ждут, чтобы я уснула. Тогда они выпьют у меня всю кровь или еще что-нибудь сделают… А самый страшный — капитан с простреленной головой, Летучий голландец…
— Нет, ты подумай! — говорит за стеной Михаил Николаевич. — Два часа ночи!
— Может, в Москву поехала?.. — откликается Ольга Николаевна.
— Какую Москву? Зачем?
— Откуда я знаю… А у Кулагиных ты был?
— Конечно, был! Девчонки давно спят. Они завтра тоже уезжают, пораньше сегодня улеглись. Весь поселок из-за нее на ноги поднял — позорище!
— Позорище… — вздыхает Ольга Николаевна. — Не случилось бы чего…
— Ну, где искать? Пойду еще выйду…
В доме становится тихо.
— У каких Пескаревых? У каких Пескаревых? — рычит Михаил Николаевич под самой моей дверью. Наверно, я все-таки чуть-чуть заснула. — Еще врешь! Еще врать мне будешь!..
— Да, сначала были у Пескаревых, а потом ушли, — отвечает Маша.
— Не ври! Куда ушли? Куда? Пескаревы в десять все спали! Я Софью Тимофеевну с постели поднял! Где ты была? Где ты шлялась, я спрашиваю? Отвечай! Отвечай, чертова кукла!
— Ой! — визжит Маша.
— Оставь ее! Михал Николаич! Ты что? Оставь ее! — велит Ольга Николаевна.
— Оставь? Я ее убью, позорницу! Мать с отцом полночи не спят, ее ищут, а она шляется, хвостом крутит! На весь поселок ославилась! Где ты была? Пускай скажет, где была! Скажешь ты, где была или нет?
— Ой!.. А!.. — пищит Маша, как маленькая.
— Пусти ее!
— Пусти? Я ее так пущу, что костей не соберет! Тут уж не знаешь, что думать, думаешь, может, случилось что, может, ее в живых уже нету, а она себе развлекается, с дружками любезничает! В техникум поступала! Все лето дурака валяла, все провалила, ничего не сдала, денежки профуфыкала! Мать с отцом тут спину гнут, каждую копейку считают, а она там веселой жизнью живет! Ей на нас с тобой наплевать! Пакость такая! Росла, росла и выросла пакость такая!
Маша всхлипывает, вскрикивает, что-то бормочет.
— Пусти, не тронь ее! Подымайся давай, ступай в свою комнату! Кому сказала? Иди в свою комнату! А ты тоже — разбушевался… Беда великая — в техникум не поступила.
— Беда не то, что в техникум не поступила, беда, что совесть потеряла!
Маша топает по ступенькам наверх, хлопает дверью. По лестнице вниз летит что-то тяжелое.
— Что?! — ревет Михаил Николаевич. — Она еще, дрянь, швыряться будет? Да я ей башку откручу!
— Открутишь, открутишь!.. Успокойся! Кому говорю: успокойся! — шипит Ольга Николаевна.
— Меня ты успокаиваешь? Ты ее успокаивай! Доченьку свою великолепную! Погоди, дождешься, что она тебе в подоле принесет!
— Ничего, авось не принесет…
— Не принесет, потому что я ее убью!
— Ладно, убьешь, — соглашается Ольга Николаевна. — Спать пошли. Вставать скоро.
Авровы уехали. Мы с тетей Полей остались одни. Это хорошо: тетя Поля не сердится, когда Альма в доме, разрешает даже, чтобы она спала в моей комнате. Привидения боятся собак. Человек ничего не видит, а собака все чует, если сунется какой-нибудь упырь, она сразу учует и начнет рычать.
Сегодня мне что-то не хочется вставать. Голова болит. Полежу немного, потом встану. Нужно сварить Альме картошки. Холодно. Одеяло тоненькое, совсем не греет. Где же Альма? Убежала куда-то… Куда? Куда она убежала? Нужно идти искать ее. Дяденька сердится — почему собака голодная? Что он говорит? Альма убежала в Бежицу? Это из-за того, что мы ее не кормили. Бежица — бежит, бежит… Разве собаки могут убегать в Бежицу? Наверно, нет… Почему ее нигде нет? И под мостом нет, и на сеновале нет… Что-то колется, колется, впивается в кожу. А, это сено, сеновал, Тася с братом спят на сеновале. Нет, я не могу тут лежать, я должна искать Альму. Кто это визжит? Это Альма, Альма! Михаил Николаевич лупит ее палкой. Зачем, зачем он это делает? Она не жрала цыпленка, не жрала! Я бегу на крыльцо, бегу, бегу…
