Когда возвращались из столовой, Вета и Башмаков немного отстали. Некоторое время они шли молча.
— Когда? — наконец спросил Башмаков.
— Завтра. Я целый день буду дома. Я целый день буду ждать.
— Я тоже буду ждать… — он незаметно пожал ей руку.
Пальцы у девушки были ледяные.
Следующим утром, собираясь на работу, Олег Трудович надел новые трусы и майку — индийские, темно-вишневого цвета, купленные недавно Катей. Брился он тщательнее, чем обычно, даже ножничками отрезал высовывавшиеся из ноздрей волоски. Постриг заодно и ногти на ногах. Выбирая галстук, Башмаков улыбнулся и снял с планочки тот, изменный, от Диора. Приложил к груди, но повязывать не стал.
По пути он купил пачку мятной жевательной резинки. До обеда Башмаков еле сумел занять себя, сделав внеплановую профилактику двух счетных машинок. Потом примчался возбужденный Гена и стал рассказывать про заседание правления, про то, как Малевич отбивался и даже поначалу перешел в контрнаступление, но потом выступил Корсаков, привел цифры… И понеслось! Но до самого конца было все-таки неясно, чем все закончится. Ведь никто не знал, что скажет Аварцев.
— И что сказал Аварцев?
— Ничего. Просто показал большим пальцем вниз, как гладиатору… И все! И нету больше Малевича! Нету. Надо выпить!
— У меня сегодня английский, — покачал головой Башмаков.
— Ладно, спикай! Найдутся настоящие друзья — чокнутся со мной в честь такого дня. Малевича сожрали! Какой-то ты сегодня, Трудыч, странный!
— В каком смысле?
— Не знаю. Помнишь, как Штирлиц шел по коридору к Мюллеру?
— Помню.
— Вот, ты сегодня как тот коридорный Штирлиц…
Потом Башмаков соврал, будто бы от Дашки прибыли знакомые и надо с ними встретиться, передать кое-что для дочери. Он ехал на Плющиху с каким-то странным знобящим чувством, словно хирург — на сложную, ответственную операцию к знатной пациентке. В тот день в Москве был страшный ветер: летели газеты, размахивая испещренными петитом крыльями, катились, стуча по грязной ледяной коросте, жестянки, полосатые палатки уличных торговцев надувались, как паруса. Казалось, люди идут не сами по себе, а их, упирающихся, тащит вперед облепившая тело одежда. На Смоленской в магазинчике Башмаков купил цветы — пять белых, точнее, кремовых голландских роз на длинных, в палец толщиной стеблях, покрытых шипами в форме акульих плавников. Он выбирал розы придирчиво, как Катя, чтобы ни подвялинки, чтобы чашелистики не отставали от лепестков, а сами лепестки были скручены в тугие рулончики. Потом Олег Трудович нес эти розы стеблями вверх, заслоняя от ветра полой новой длинной дубленки, и почему-то думал о том, что если сейчас, хотя это и невозможно, он столкнется с женой — то объяснить данный конкретный букет будет совершенно невозможно.
— Это я! — сказал он в домофон.
Около лифта Башмаков задержался и пощупал пальцами листья плюща. Так и есть — пластмасса, но очень качественная — все прожилки видны. Он вынул изо рта жевательную резинку, скатал липкого червячка и, веселея от своего озорства, посадил искусственное насекомое на синтетический лист.
«Плодитесь и размножайтесь!»
Когда Олег Трудович поднялся от лифта по лестнице, Вета уже стояла у открытой двери. На ней был длинный шелковый бордовый халат с золотым плетеным пояском. Черные волосы распущены по плечам. В глазах — испуг.
— Я ждала! Я очень ждала!
— Я тоже, — сознался Башмаков, понимая, что как раз этого говорить и не стоит.
Вета взяла у него букет, отрезала кончики стеблей и поставила цветы в вазу:
— Белые, как невесте…
— А как же, — промямлил Башмаков, совершенно не соображая, как вести себя дальше.
— Хотите выпить?
— Хочу.
— Вина, виски?
— Виски.
Вета достала из бара бутылку и широкие граненые стаканы. Принесла из холодильника лед. Некоторое время сидели молча, и было слышно, как потрескивают брошенные в виски кубики льда.
— Малевича выгнали… — вымолвил Башмаков.
— Я знаю.
— Корсаков выступал на правлении…
— Я знаю.
— Сегодня такой ветер…
— Я знаю. По телевизору сказали, что в Царицыно сломался старинный дуб…
— Вета, давайте в другой раз! — взмолился Башмаков.
— Почему? Я вам совсем не нравлюсь?
— Нет, нравитесь…
— Тогда вам лучше пойти в ванную, — подсказала она. Раздевшись и приняв душ, Башмаков протер запотевшее зеркало и вгляделся в свое отражение. Седой! Ну, не совсем, а с проседью. И волосы на груди тоже с проседью. И не на груди — тоже с сединой.
Олег Трудович обернулся большим махровым полотенцем. Вот сейчас он войдет в комнату и лишит невинности ровесницу своей дочери! Мерзавец. Он кулаком слегка ткнул себя в челюсть. Потом втянул живот до позвоночника, проверил мускулистость, глубоко вздохнул и улыбчиво спросил у отражения:
— Дефлоратора вызывали?
Beтa лежала в постели, подтянув одеяло к подбородку и зажмурившись. Волосы покрывали подушку черным веером. Ее лицо казалось спящим, и только губы чуть подрагивали. Он подошел, роняя с бедер полотенце, присел на краешек кровати, наклонился и поцеловал ее замершие губы. Потом Башмаков осторожно сдвинул одеяло и коснулся губами коричневых, похожих на изюмины, сосков. Сначала одного, потом другого. Вета прерывисто вздохнула и дрогнула всем телом. Тело у нее было смуглое, без следов от купальника. Наверное, загорала в солярии в теннисном клубе. Дашка тоже иногда туда ходила. Олег Трудович множественно поцеловал упругий, бархатистый живот, проверив языком глубину пупочной впадинки. Девушка тихо застонала и погладила его по голове, как маленького. Башмаков окончательно откинул одеяло: Ветины ноги были скрещены и напряжены. Он прижался щекой к курчавым чернильно-черным волосам, похожим на бородку ближневосточного террориста, — и ноги распались. Тогда он осторожно лег рядом, взял влажную, беспомощную девичью ладонь и провел ею по своему телу — по лицу, по груди, по животу… Вета содрогнулась, распахнула испуганные глаза и схватила Башмакова как-то по-спортивному, будто теннисную ракетку.
— Ой, подожди, в первый раз нужно обязательно с презервативом! — прошептала она.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Я приготовила. В тумбочке…
— Какая ты предусмотрительная девочка!
Он не заметил, как они перешли на «ты».
— Конечно, предусмотрительная! Невинность теряют только один раз и жизни… Все должно быть правильно. Можно это сделаю я?
— Конечно.
— Ты, наверно, ничего не почувствуешь в этом? — неумело стараясь, спросила она.
— Чувствуют вот этим, — Башмаков показал на сердце, — а этим ощущают. — А что ты сейчас ощущаешь?
— Я? Пока ничего, а вот тебе сейчас, наверное, будет больно…
— Если будет много крови, я приготовила салфетки.
— Просто молодец! Подожди-ка… Ляг вот так…
— Нет, в первый раз лучше на животе…
— Почему?
Методическая осведомленность девственницы начала немного раздражать первопроходца.
— Понимаешь, — разъяснила Вета, — в такой позе безболезненнее разрыв девственной плевы…
Башмаков ни с того ни с сего представил себе памятник героям Плевны, черную часовню на бульваре возле Маросейки. Бабушка Елизавета Павловна водила его туда гулять, и маленький Олег Трудович всегда норовил заглянуть в замочную скважину большой железной двери. Мальчишки уверяли, будто там навалены кости гренадеров. Но никаких костей он, естественно, не увидел…
— Ты о чем задумался?
— Я? О том, откуда ты все знаешь.
— Так написано.
— Ладно. Будем по написанному… Тебе удобно?
— Удобно.
— Больно?
— Пока нет.
— А так?
— Немного.
— А вот та-ак?!
— Больно! И хорошо…
…Потом они лежали рядом. Вета курила. Башмаков тоже два раза затянулся: он чувствовал себя хирургом, успешно закончившим непростую операцию.
— А крови совсем немного, — с чуть уловимой досадой заметил он.
— Да, совсем мало… Я-то думала, кровь будет густая, как после убийства.
— Почему после убийства? — вздрогнул Башмаков.
— Не знаю. А кровь получилась какая-то розовая, словно арбузным соком накапали…
— Наверное, я плохой сокрушитель девственности?
— Ты замечательный сокрушитель! Я тебя люблю. — Она поцеловала его в щеку.
— Раньше ты мне этого не говорила.
— Что ж я — дурочка, что ли? Если бы я сказала, ты бы никогда этого не сделал. Никогда. Точно?
— Точно.
— А хочешь узнать, когда я в тебя влюбилась?
— Хочу.
— На одну треть я в тебя влюбилась…
— Погоди, а разве влюбляются по частям?
— Конечно! Ты не знал? Боже мой, седенький, — она погладила его по волосам, — а не знает таких простых вещей! На одну треть я влюбилась в тебя, когда ты вошел тогда, в первый раз…
