Остальные многочисленные версии убийства Сталина — а их приблизительно тринадцать, начиная от эренбурговской и кончая липовой книгой "Хрущев вспоминает", — не заслуживают внимания.
Наиболее достоверный свидетель Василий Иосифович Сталин утверждал, что отца убили. Предварительное "залечивание" Сталина было "делом врачей", а завершение убийства осуществлено Хрущевым и Микояном. Его настойчивые требования расследовать убийство Сталина с акцентом на врачей, Хрущева и Микояна, предать широкой гласности все детали убийства, эксгумировать тело, его стремление добиться достоверного вскрытия с актом о насильственной смерти — все это привело через пятьдесят три дня к аресту В. И. Сталина.
В течение пятидесяти трех дней его предупреждали родственники, друзья, чиновники, а Василий Иосифович не только требовал правды, но и сам занимался расследованием.
Министр обороны Булганин успокаивал его, предлагал работу в любом округе. Он отказался оставить Москву и был уволен из рядов армии. Особое беспокойство выражал Хрущев. 28 апреля 1953 года В. И. Сталин был арестован, судим и получил восемь лет тюремного заключения. Страшная болезнь — цирроз печени — развилась зимой 1954 года, и Василия перевели в тюремный госпиталь. Хрущев через сестру Светлану предложил Василию лечение, свободу, все блага, а он снова настаивал на расследовании. В результате оказался во Владимирской тюрьме. В январе 1960 года тяжелобольного Василия временно выпустили из тюрьмы. Хрущев имел с ним беседу, после чего Василий пробыл на свободе до апреля и затем снова был посажен в Лефортовскую тюрьму. Теперь уже до весны 1961 года.
Когда больной циррозом печени в течение почти восьми лет тюрьмы В. И. Сталин превратился в полутруп, Хрущев его выпустил, восстановил в звании, но сослал в Казань, где он 19 марта 1962 года умер…
Снова в предбаннике раздался вопль, и я почувствовал, как заерзало волосатое Нечто. В предбаннике раздался стон, и голос Василия пояснил:
— Это душа отца плачет. Каждый такой вопль несет смерть миллионам людей. Но сидящие здесь могут чувствовать себя, как чувствовали его постоянные друзья на Кунцевской даче… — И он запел, довольно фальшиво: — "И были три свидетеля: река голубоглазая, березонька пушистая и звонкий соловей…"
— А были свидетели его отравления? — спросил я, но меня перебил знакомый голос:
— Амба, атас! — это Багамюк явился с крохотным фонариком. — Хватит луну крутить[62]! Значит, бабай[63] дал дубаря на флет-хате[64]?! Заземлили[65]? А скачок залепили[66]? Нет? Добрый зехер[67].
— Подождите, гражданин Багамюк, — сказал Микадзе. — Пусть свидетель скажет.
— Что я могу сказать? — заплакал Сталин. — Я был пьян как свинья, но за событиями следил. Ко мне то и дело приходила Светка. Отец давал дубаря, а мы трое суток наблюдали бестолковую суету Хруща, Берии и Микояна. Мы видели, как заседали часами наспех созданные советы медицинских светил. Мои подозрения совпали с подозрениями Светланы. Среди медицинских светил Светка приметила молодую в белом халате, которая вела себя как последняя курва. Она ее видела где-то и раньше, а вот вспомнить не могла. Но точно знала, что видела ее не в медицинской сфере. Обратила она внимание и на то, что эта молодая женщина вольно разговаривала со всеми учеными и с самим Хрущевым. С какой бы стати молодой малоизвестной биксе выходить на такой уровень? Эта вобла и ее странное поведение были зафиксированы мировой прессой. Полагаю, что это была одна из соучастниц преступления.
Я подошел к Берии и сказал ему о подозрительной даме, он тут же дал указание проверить ее, но я так и не узнал потом, какие сведения о ней получил Берия, он стал избегать меня под разными предлогами.
А отец между тем умирал. Страшно было смотреть на ужасную агонию великого человека, на то, как мужественно он расставался с жизнью. Он старался улыбаться. Я однажды подошел к нему, а он подмигнул мне и показал кивком головы на часы: "Скоро, мол, минуты мои сочтены". Светлана права, когда утверждает, что отец умирал странно. Это была смерть-прощание. Смерть-драма. Все рядом с ним казались пигмеями, и он смеялся над своими тупыми, неуклюжими соратниками, будто говоря: "Каким же неслыханным дерьмом я себя окружил!"
В дверь между тем постучали, и в баньку вошел бывший посол Соединенных Штатов в Москве Гарриман. Он сказал:
— По вопросу смерти Сталина я беседовал с Хрущевым. С его разрешения моя беседа была опубликована в Нью-Йорке, а затем и во многих странах мира. Я писал: "Некоторые иностранные наблюдатели России намекали, что люди из окружения Сталина, боясь потерять свою собственную жизнь в связи с новым массовым террором, сами убили старика. В моей недавней продолжительной беседе с Хрущевым он рассказал свою версию о смерти Сталина.
Сталин, говорил Хрущев, стал в последние годы очень подозрительным, деспотичным и безжалостным. Он никому не верил, и никто из нас ему не верил. Однажды в субботу, ночью, он пригласил нас на обед к себе на дачу. Сталин был в хорошем настроении. Это был веселый вечер, и мы хорошо провели время. Потом мы поехали домой. По воскресеньям он обычно звонил нам, мы обсуждали дела, но в то воскресенье он не позвонил. Нас это поразило. В понедельник он не вернулся в город. В понедельник вечером звонит начальник его личной охраны и говорит, что Сталин болен. Все мы — Берия, Маленков, Булганин и я — немедленно отправились на дачу, чтобы увидеть его. Он уже потерял сознание. Одна рука и одна нога были парализованы, отнялся язык. Мы находились с ним три дня, но сознание к нему не возвращалось. Потом на некоторое время к нему вернулось сознание, и тогда мы вошли в его комнату. Сиделка поила его чаем из ложки. Он пожал нам руки и старался шутить с нами, силясь смеяться, показал здоровой рукой на картину, висевшую над его постелью. На ней был нарисован козленок, которого маленькая девочка кормила с ложки. Вот теперь, как бы говорил он жестом, он такой же беспомощный, как этот козленок. Через некоторое время он умер. Я плакал. Прежде всего мы были его ученики и обязаны ему всем.
Я спросил Хрущева: выбрал ли Сталин себе наследника? Хрущев резко ответил: "Он никого не выбирал. Он думал, что будет жить всегда".
В это время дали свет, и мы с Никулиным увидели на месте рассказчика генерала Микадзе.
— Позвольте, — сказал я. — А куда же подевались все?
— Тс-с, — поднес палец к губам генерал. — Международная обстановка требует особой конспирации. Мы не случайно в бане собрались и не случайно прослушали рассказы в столь занимательных условиях. При такой жаре исключено действие подслушивающих устройств. Смекнули? Нам надо торопиться, иначе этот двурушник Хрущ подвалит, а это так некстати…
— У вас особая неприязнь к Хрущеву? — спросил я.
— Он во всем виноват. Он главный троцкист…
— Внедрившийся в партию, — подсказал я.
— Совершенно верно, — ответил генерал, вдруг меняясь в лице: где-то послышался стук, точно гирей кто-то колотил в дверь. — Все. Надо сворачиваться. И как можно быстрее. Это по нашу душу пришли…
Мы наспех оделись и почему-то черным ходом, через какой-то узкий и низкий выход едва ли не ползком выбрались из бани. И что самое примечательное, когда я вылез последним, ни Никулина, ни генерала нигде не было… И еще одна деталь: пуговицы на моем пальто все до единой были расколоты надвое.
Ночью, уже дома, я услышал стук в окно. Я погасил свет: за окном была темь. Я вышел во двор и обнаружил следы на снегу.
Потом стуки стали повторяться в разное время, но непременно ближе к полуночи. Я вооружался топориком и караулил. И вот однажды, когда я, услышав стук, выбежал в коридор, в мою комнату бросили что-то тяжелое. На улице снова я никого не обнаружил, а в комнате на полу валялась бутылка из-под шампанского. Я опасался рассказать об этом случае хозяевам, так как боялся, что они меня выселят. Ночи мои превратились в ад. Каждую минуту я ждал. Прошло три дня, никого не было, все будто закончилось, а на четвертый день случилась беда. В десятом часу в мою комнату была брошена бутылка с горючей смесью. Каким образом я в какие-то доли секунды набросил на горящую бутылку одеяло, сам не соображу.
Наутро я позвонил хозяину. Он приехал, благодарил меня и сказал, что знает, точнее, догадывается, кто это мог сделать. Просил меня никому об этом случае не рассказывать. Я молчал. Даже Лапшину ничего не сказал. Все эти страшные штуки на меня сильно подействовали. Никольский меня прямо спросил:
— Что с тобой?
— А что? — спросил я.
— Изменился ты сильно в последние дни. Точно тебя подменили.
— Что-то с головой, — ответил я.
— Мой доклад о сталинизме готов, — сказал он. — Сейчас как никогда важно добить сталинизм теоретически.
