– По-моему, Редингот, Вы мрачнее тучи!
– Определенно мрачнее! – от всей души согласился Редингот.
– А чего так? – наивно, как пичуга, спросила Galya Ili Valya.
– Вы где сейчас должны быть? – вопросом на вопрос не ответил на вопрос Редингот.
Galya Ili Valya соединила брови на переносице (прибегнув к помощи пальцев, ибо брови у нее были короткие, как штанишки дошкольника), потом в отчаянии ударилась о сыру землю и обернулась Кузькиной Матерью. Обернувшись же ею и с ужасом осознав, как низко она пала, Кузькина мать с тем же ужасом произнесла:
– Боже, как низко я пала!
– Где спички? – брезгливо спросил Редингот: он не выносил истерик.
– Спички… – Кузькина мать закусила губу и поспешно проглотила ее.
– Вы язык, смотрите, не проглотите, – предупредил Редингот. – А то отвечать будет нечем перед судом истории.
Только что собиравшаяся поступить именно таким образом, Кузькина мать все же убоялась стоять перед судом истории чуркой бессловесной.
– А на какое число назначен суд истории? – с испугом спросила она, стараясь избегать губно-губных звуков.
– На сегодняшнее, – сказал Редингот.
– Я не готовилась, – предупредила Кузькина мать.
– По дороге подготовитесь, – утешил ее Редингот и повел в направлении Зала Суда Истории. Кузькина мать непристойно дрожала всем телом. Редингот не выдержал и пяти минут:
– Вы чего дрожите всем телом?
Кузькина мать расхохоталась:
– Вот поистине странный вопрос… суда истории боюсь – потому и дрожу всем телом!
– Суда истории кто ж не боится? – неуклюже утешил ее Редингот.
– И Вы боитесь? – задрожав от такого признания не только всем телом, но и всей душой, прошептала Кузькина мать.
– Еще бы! – засмеялся Редингот. – Правда, меня на него пока не вызвали. В отличие от Вас, – мелочно подчеркнул он, хоть от природы, как мы знаем, и не был мелочным.
– От меня одной? – уточнила Кузькина мать.
– Да нет, с сообщниками…
– Не было, не было у меня никаких сообщников! – колоратуркой запричитала Кузькина мать, испытав приступ любви к Ближнему и Сын Бернару.
Редингот промолчал – из нелюбви к колоратурному сопрано как к таковому.
В Зал Суда Истории набилось столько народу, что подсудимых практически не было видно.
– Простите, тут случайно не Вас судят? – вежливо обращались друг к другу собравшиеся, но выяснить, кого судят, так и не могли. Во всяком случае, до появления Редингота с Кузькиной Матерью. В ней парижане без труда опознали своего нового идола и закричали:
– Да это ж Galya Ili Valya! Ее судить будут! Допрыгалась, значит, стерва.
Такой резкий переход парижан от их непонятной любви к их же непонятной ненависти ничуть не удивил Кузькину мать: она знала, что от любви до ненависти один шаг.
– Погодите, погодите! – внес ясность Редингот. – Судить будут не только ее. Судить будут и других тоже. Разве их не доставили?
– Доставили! Только нас плохо видно среди человеческих масс… – откуда-то отозвались Ближний и Сын Бернар.
Человеческие массы покраснели от стыда и поспешно расступились – отчасти чтобы Ближнего и Сын Бернара стало лучше видно, отчасти – чтобы кого-нибудь случайно не засудили вместо этих двоих.
Подведя Кузькину мать к Ближнему и Сын Бернару и поставив ее рядом с ними, Редингот сказал:
– Ну, вот… А где Марта?
– Ее тоже судить будут? – заломила ноги Кузькина мать, от ужаса перепутав их с руками.
– Вы что – совсем с ума сошли, Кузькина мать? – возмутился Редингот. – Во-первых, заломите то, что следует заломить, в противном случае Вы сейчас упадете, а во-вторых, за что ж Марту-то судить, сами подумайте… Она ведь Зеленая Госпожа!
– Это ничего не значит, что Зеленая Госпожа! – пробившись к Рединготу сквозь человеческие массы, гневно возразила Марта. – Пусть и меня судят вместе с ними…
Человеческие массы зашушукались. Потом воцарилось напряженное молчание.
– С Вами все в порядке? – глядя Марте прямо в глаза, осторожно спросил Редингот.
– Не всегда, – как на духу ответила Марта. – Иногда мне кажется, что… – Тут она разрыдалась.
– А я знаю, что ей кажется! – нагло влезла в этот интимный, в общем-то, разговор Кузькина мать.
– Вас не спрашивают! – напомнил ей Редингот.
– Да меня никогда не спрашивают, – вздохнула Кузькина мать, повернулась к Марте, и, обняв ее, спросила: – За Вас продолжить, голубка моя?
Марта кивнула и зажмурилась.
– Марте иногда кажется, – не заставила себя дожидаться Кузькина мать, – что она беременна.
Человеческие массы в недоумении переводили глаза с пупка Марты на губы Кузькиной матери и, в конце концов, спросили:
– Вы-то откуда знаете?
– Я мать, – просто объяснилась Кузькина мать, – и потому знаю все.
В воздухе вдруг чем-то сильно запахло – впоследствии оказалось, что это был запах скандала. Стараясь не вдыхать, Редингот приблизился к Марте и, неизвестно зачем, потрогал серьгу в ее ухе.
– Утеша-а-ает, – умилились человеческие массы и тут же примилились обратно.
Внезапно на весь зал раздался тихий голос собаки:
– Не стыдно Вам, Редингот?
Сказав так, Сын Бернар вперил в Редингота взгляд прокурора.
– Здесь, простите, все-таки кого судят, – поинтересовались человеческие массы, – и за что?
– Да теперь уж трудно сказать, – поспешил им на помощь Ближний. – Сначала, вроде, хотели меня и вон его, – Ближний кивнул на Сын Бернара, – ну, и Кузькину мать еще. Нас троих предполагалось судить за измену величайшей идее человечества…
– А какая у человечества величайшая идея? – заодно уж снова поинтересовались человеческие массы.
Ближний помялся, как вафельное полотенце, запихнутое в школьный пенал, и публично признался:
– Я забыл.
– Как насчет двух других? – осведомились человеческие массы. – Они тоже забыли?
Ближний кивнул всем телом: это, вне всякого сомнения, означало «да» – и даже «о, да!».
– Стыдно должно быть не Рединготу, а мне! – вернулась к прерванной теме Марта.
– Нет, Рединготу! – прорычал Сын Бернар, не спуская с Редингота прокурорского взгляда. – Я с самого начала настоящего художественного произведения знал, что это прыгание без штанов по страницам романа небезопасно!
– Но я не от Редингота беременна! – воскликнула Марта, не столько защищаясь, сколько защищая.
– Простите, суд уже идет? – опять вмешались в щепетильную ситуацию человеческие массы.
Это окончательно вывело Редингота из себя.
– Человеческие массы, – рявкнул он так сильно, что человеческие массы чуть не превратились в каловые, – заткнитесь пока! Тут и без Вас тошно.
Человеческие массы на время заткнулись.
– Как это не от Редингота? – чуть не подавился своим же вопросом Сын Бернар. – Вы же с ним с самого начала… как попугаи-неразлучники!
– Не все попугаи-неразлучники находятся в половых отношениях! – вступилась за соответствующий класс птиц Кузькина мать с такой страстью, словно сама была представительницей того же класса.
Щепетильная ситуация сделалась безвыходной. В поисках выхода Сын Бернар задал прямой вопрос:
– От кого же Вы беременны, Марта?
– Можно узнать, кто тут кто? – опять встряли человеческие массы. – Какой-то совершенно ненормальный судебный процесс: неизвестно даже, кто судья, кто прокурор, кто адвокат, кто обвиняемый, а кто присяжные заседатели!
Игнорируя потребности человеческих масс в знании, Марта с огорчением взглянула на Сын Бернара:
– Вы, дорогой мой Сын Бернар, страшно опростились за последнее время. Раньше Вы никогда бы не задали такого личного вопроса… Вы раньше деликатный были.
Повернувшись мордой к Ближнему и Кузькиной матери, Сын Бернар взревел:
– Слышите? Я раньше деликатный был! Это вы опростили меня. Правильно говорят: с кем поведешься, от того и наберешься.
Пристыженные, Ближний и Кузькина мать смотрели в пол.
– А какой бы вопрос я задал… раньше, когда еще деликатный был? – ностальгически спросил Сын Бернар, не решаясь повернуться мордой назад к Марте.
Марта как следует подумала и сказала:
– Вы могли бы, например, спросить меня: с кем же, с кем, о Марта, делили Вы свои веселые часы?
Сын Бернар всхлипнул:
– Неужели я мог бы задать этот вопрос? Неужели я действительно был так деликатен, пока… пока не связался с этими вот?.. – Сын Бернар с ненавистью посмотрел на совсем потерянных Ближнего и Кузькину мать.
– …и я бы тогда ответила Вам, – продолжала мечтать Марта, – что ни с кем я своих веселых часов не делила – а забеременела просто и не знаю как.
– Так не бывает, – сказали опытные человеческие массы.
Марта посмотрела на них с жалостью:
– С вами, может быть, и не бывает, человеческие массы… со мной же – практически на каждом шагу бывает. Не то чтоб, конечно, беременеть на каждом шагу, а… ну, всякое, в общем, бывает.
