— Что прошло — то прошло! — махнул рукой отец. Он закончил привилегированный колледж еще в начале 30-х годов, но аристократические манеры сохранил до сих пор. В дорогом костюме из тонкой ткани в полоску он сидит в кресле, закинув ногу на ногу. — Когда я только приехал сюда, то сразу усвоил один термин из здешнего политического лексикона — «перспектива». Тебе надо поскорее выбираться отсюда.
То, как одет отец, да и сама обстановка смущали его. Да, действительно, прошло много времени, думал он, что прошло — то прошло, но как можно это забыть?
Ровно тридцать лет назад была такая же осень. С адресом в руке, написанным матерью на листке бумаги, он отыскал на улице Сяфэй виллу, скрытую в глубине сада. Только что прошел дождь. Желтеющие листья засверкали еще ярче, тяжелые капли падали с французских платанов, росших вдоль стены, окружавшей сад. Поверх забора была протянута колючая проволока. Ворота были железные, выкрашенные в строгий серый цвет. Он долго звонил, пока открылось в воротах маленькое окошечко. Привратника он сразу узнал. Человек повел его по бетонной дорожке, зажатой между двумя рядами вечнозеленого кустарника, и они вошли в двухэтажный дом.
Тогда отец был гораздо моложе. На нем была шерстяная бежевая безрукавка. Он стоял, положив локоть на каминную полку, и курил, глядя в пол. У камина в кресле с высокой спинкой сидела женщина, из-за которой все время плакала его мать.
— Это тот самый ребенок? — услышал он ее вопрос, обращенный к отцу. — А он очень похож на тебя. Подойди сюда!
Он не двинулся с места, но невольно взглянул на нее. Запомнились сверкающие глаза и ярко-красные губы.
— Ну, что случилось? — отец поднял наконец голову.
— Мама больна, она просит вас вернуться.
— Она всегда больна, всегда…
Отец вдруг отошел от камина и начал ходить из угла в угол. Ковер на полу был зеленый, с белыми узорами. Он следил взглядом за шагами отца, изо всех сил стараясь, чтобы слезы не закапали из глаз.
— Скажи своей матери, что я приду потом, попозже. — Отец остановился перед ним. Но он не верил отцу. Трудно было поверить. Это обещание мать не раз слышала по телефону. Он резко и упрямо повторил:
— Она хочет, чтобы вы вернулись сейчас.
— Знаю, знаю… — Отец опустил руку на его плечо, легонько подталкивая к двери. — Ступай. Тебя отвезут на машине. А мама, если очень больна, пусть сходит в больницу.
Отец проводил его в прихожую и вдруг ласково погладил по голове и негромко сказал:
— Будь ты постарше — было бы лучше. Ты смог бы понять… Твоя мама… С ней очень трудно. Она такая… Такая…
Он поднял голову и увидел, что отец трет ладонью затылок, а лицо его исказила страдальческая гримаса. Его охватила нежность, смешанная с горечью, пожалуй даже жалостью.
А когда он, сидя в отцовском «крайслере», катил сквозь золото падающих листьев по французскому кварталу, слезы вдруг хлынули из глаз. Стыд, одиночество, жалость к самому себе охватили его. Никого не жаль. Только себя. Ему так мало доставалось материнской любви. Мать чаще гладила птичьи перышки, чем его волосы. Не видел он и отцовской заботы. Отец возвращался домой замкнутый, суровый, потом у них с матерью начинались бесконечные ссоры. Отец сказал, что будь он старше, было бы лучше, он мог бы понять… А ведь в свои одиннадцать лет он уже смутно понимал кое-что: матери больше всего нужна любовь мужа, а отцу больше всего нужно отвязаться от жены с ее странным характером. Сам же он не нужен никому — ни отцу, ни матери! Он всего лишь плод «несвободного» брака между американским студентом и дочерью помещика.
Отец, конечно же, не вернулся домой. Вскоре мать узнала, что он с новой госпожой уехал из Китая, и через несколько дней умерла в немецкой больнице. Как раз в это время Освободительная армия вступила в Шанхай…
Теперь же, когда медленно, месяц за месяцем, минули тридцать лет и произошло столько событий, что их не вместили бы никакие другие тридцать лет, — теперь отец вдруг вернулся. Вернулся и хочет увезти его с собой. Все это так неожиданно, даже трудно до конца поверить, что перед ним его отец и что сам он сидит тут, в этой комнате.
Только что, когда отец и его секретарша мисс Сун открывали кладовку, чтобы достать одежду, он увидел на стоявших там больших и маленьких чемоданах разноцветные фирменные наклейки гостиниц: Лос-Анджелес, Токио, Бангкок, Гонконг… Была еще круглая этикетка авиакомпании «Пан-Амэрикэн» с изображением «Боинга-747». Из крохотной кладовки выглянул огромный мир. А он два дня и две ночи трясся в машинах и поездах, пока добрался сюда. На диване валяется его серенький чемоданчик из искусственной кожи. В деревне он считался довольно-таки модным, мог бы даже сойти за импортный. Но в этой гостиной он выглядит жалким, неказистым, потрепанным. На чемоданчике лежит его нейлоновая авоська с умывальными принадлежностями и сваренными в чае яйцами, оставшимися с дороги. Глядя на сплющенные, потрескавшиеся яйца, он вспомнил, как вечером, провожая его, Сючжи советовала ему взять побольше, чтобы угостить отца. Он не удержался от саркастической усмешки.
Позавчера Сючжи настояла на том, чтобы поехать с Цинцин в уездный центр на автостанцию провожать его. Он впервые надолго покидал свое село с тех пор, как они поженились, и эта дальняя поездка стала для семьи целым событием.
— Папа, а Пекин это где?
— Пекин на северо-востоке от уездного центра.
— А Пекин много-много больше нашего города?
— Много-много больше.
— А деревья маланьхуа там есть?
— Нет.
— А песчаные финики?
— Тоже нет.
— Ну-у-у, — совсем как взрослая вздохнула Цинцин, положив подбородок на руку. Вид у нее был крайне разочарованный. Она считала, что в хорошем месте обязательно должны быть и деревья маланьхуа, и песчаные финики.
— Глупенькая, это же большой город! — принялся утешать ее старый Чжао, который вел машину. — Твой папа далеко пойдет, высоко взлетит. Может, даже поедет с дедушкой за границу! Правда, учитель?
Сючжи лишь слабо улыбнулась, не сказала ни слова. В этой улыбке была безграничная любовь к нему и преданность. Так же как Цинцин не могла представить размеров Пекина, так у нее не укладывалось в голове, что он поедет в другую страну.
Асфальт кончился, и машина запрыгала по неровной дороге, избитой копытами. К северу шла ровная полоса полей, справа, вдали, в дрожащем мареве — луга, где он пас когда-то коней. Здесь все притягивало его как магнитом. Каждая травинка, каждое деревце вызывали бесконечную цепь воспоминаний. Все это стало еще ближе, еще родней. Он знает, что там, за тремя тополями, которые жмутся друг к другу, растет коренастое финиковое дерево. Он вышел из машины, сорвал ветку. Все принялись за мелкие плоды, отрывая их по одному. Дикие финики растут только здесь, на северо-западе. Кислые, терпкие и чуть сладковатые, они многих спасли в голодное время в начале шестидесятых. Как давно он их не ел! И снова во рту этот знакомый приятный вкус! Не зря Цинцин хочет, чтобы они росли и в Пекине.
— Дедушка наверняка никогда не пробовал диких фиников. — Сючжи выплюнула косточку в окно машины и рассмеялась. Это единственное, что подсказало ей воображение о старике, приехавшем из-за границы.
А и не надо ничего воображать. Отец с сыном так похожи, что если бы даже старик встретился ей случайно на улице, она непременно узнала бы его. У обоих узкие длинные глаза, прямой тонкий нос, полные губы. Жесты, походка — все выдает их родство. Отец вовсе не выглядит старым. Кожа у него такая же темная, как и у сына — наверняка загорел на пляжах Лос-Анджелеса или Гонконга, — но гладкая, не шелушится. Отец по-прежнему следит за собой. Поседевшие волосы причесаны аккуратно — волосок к волоску. На тыльной стороне рук появились старческие морщины, но ногти подстрижены ровно, подпилены, отполированы и сверкают. На чайном столике рядом с кофейными чашками лежат в беспорядке его трубка «Три Би», пачка табака «Марокканское руно», золотая зажигалка и заколка с бриллиантом для галстука.
Разве похож он на человека, который станет есть дикие финики?
— О, да здесь даже можно услышать «Лунный свет» Дэнни Нитмана!
Эта мисс Сун очень правильно говорит по-китайски. Она высокая и источает тонкий аромат духов. Длинные волосы схвачены на затылке фиолетовой ленточкой и раскачиваются при каждом движении головы, как лошадиный хвост.
— Да вы только взгляните, шеф! В Пекине диско еще популярнее, чем в Гонконге. Настоящая модернизация!
— Ритмической музыке трудно противиться. Поневоле начинаешь или подпевать, или двигаться в такт. — Отец улыбнулся улыбкой всезнающего философа. — Но они пока еще только начинают расставаться со своим прежним аскетизмом.
После ужина отец и мисс Сун повели его в дискотеку. Он и не думал, что теперь в Пекине может такое быть. Ребенком он ходил с родителями в шанхайский «Ти-Ти-Си», «Байлэмянь», во Французский ночной клуб. Он как будто снова туда попал. Но, глядя на призрачный свет ламп, на женщин, похожих на мужчин, и на мужчин, похожих на женщин, которые двигались в танце, как тени в лунном свете, он чувствовал себя неспокойно, словно человек, неожиданно вытащенный на сцену, который не может войти в роль. Перед этим, в ресторане, он ел мало, блюда уносили почти не тронутыми. Желудок протестовал, отказываясь принимать пищу. Там, в уездном центре, в столовую всегда берут с собой алюминиевую коробку и все, что не съедено, уносят домой.
