– Ты сделала копию с Уржеля в столовой?
– Да.
– Можно посмотреть?
– Я еще не…
– Дай посмотреть.
Ты колебалась, но в конце концов сдалась. Я как сейчас вижу: ты с волнением открываешь огромную папку, с которой никогда не расставалась и в которой хранила все свои сомнения. Положила лист на стол. Солнце не садилось за холмы Треспуя, но трехъярусная колокольня монастыря Санта-Мария де Жерри, набросанная несколькими угольными штрихами, стояла как живая. Ты сумела разглядеть в ней старческие морщины и шрамы, оставленные годами. Ты так рисуешь, любимая, что в белых пятнах, черных линиях и тысяче оттенков серой растушевки, сделанной твоими пальцами, угадывались века истории. Пейзаж, церковь и берег Ногеры. Все было исполнено такого очарования, что я не испытывал ни малейшей тоски по темным, печальным и загадочным краскам Модеста Уржеля.
– Тебе нравится?
– Очень.
– Очень?
– Очень-очень.
– Я тебе его дарю, – довольно сказала она.
– Правда?
– Ты часами смотришь на Уржеля…
– Я? Надо же.
– А что, нет?
– Не знаю… Я не замечал.
– Я посвящаю этот рисунок тем часам, которые ты провел перед оригиналом. Что ты в нем ищешь?
– Толком не знаю. Как-то само так получается. Он мне нравится.
– Я же не спрашиваю, что ты в нем находишь. Я спрашиваю, что ты в нем ищешь.
– Я думаю о монастыре Санта-Мария де Жерри. Но прежде всего я думаю о маленьком монастыре Сан-Пере дел Бургал, который находится неподалеку и которого я никогда не видел. Помнишь, я показывал тебе пергамент аббата Делигата? Это акт об основании монастыря в Бургале. Это было так давно, что меня охватывает неописуемое волнение, когда я прикасаюсь к этому документу. Я думаю о монахах, живших там веками. И веками молившихся Богу, которого не существует. О соляных копях Жерри. О загадках, таящихся в горах Бургала. О крестьянах, умиравших от голода и болезней, и о днях, протекавших медленно, но неумолимо, и месяцах, и годах – и меня охватывает волнение.
– Это твой самый длинный монолог, который я слышала.
– Я люблю тебя.
– Что еще ты в нем ищешь?
– Не знаю – я правда не знаю, что я в нем ищу. Это очень трудно выразить.
– В таком случае что ты в нем находишь?
– Необыкновенные истории. Необыкновенных людей. Желание жить и видеть мир.
– Почему бы нам не поехать туда и не увидеть все своими глазами?
Мы поехали в Жерри-де‑ла‑Сал на стареньком «сеате», который при переезде через Кумьолс[315] сказал – довольно! На редкость словоохотливый механик из Изоны заменил нам не помню что не помню какого цилиндра и намекнул, что нам было бы неплохо поскорее сменить машину, чтобы избежать неприятностей. Мы потратили целый день на эти житейские пустяки и приехали в Жерри поздно вечером. На следующий день я увидел из окна гостиницы картину Уржеля, но вживую – и чуть не задохнулся от волнения. Мы провели целый день, созерцая эту картину, фотографируя, рисуя; мы видели тени монахов, крестьян и работников соляных копий, сновавших туда-сюда, и в какой-то момент я разглядел двух монахов, отправлявшихся в Сан-Пере дел Бургал, чтобы запереть на ключ ворота этого отдаленного и маленького монастыря, где веками непрерывно текла монашеская жизнь.
И на следующий день выздоравливающий «сеат» отвез нас на двадцать километров севернее, в Эскало, а оттуда мы отправились пешком по козьей тропке, извивавшейся по склону ущелья Барраонзе, – единственной дороге, способной привести к руинам Сан-Пере дел Бургал, монастыря моей мечты. Сара не позволила мне нести ее широкий рюкзак с альбомом, карандашами и углем: это была ее ноша.
Минут через семь я поднял с тропы острый камень, не слишком большой и не слишком маленький, – Адриа посмотрел на него в задумчивости и вспомнил красавицу Амани и ее печальную историю.
– Что это за камень?
– Да так… – ответил Адриа, пряча его в свой рюкзак.
– Знаешь, какое впечатление ты на меня производишь? – спросила ты, взбираясь по склону и тяжело дыша.
– А?
– Вот именно. Ты не спрашиваешь: «Какое?» – а говоришь: «А?»
– Я потерял нить. – Адриа, шедший впереди, остановился, окинул взглядом зеленую долину, прислушался к дальнему шуму Ногеры и повернулся к Саре. Она тоже остановилась, весело улыбаясь.
– Ты всегда о чем-то думаешь.
– Да.
– И всегда о чем-то далеком. Ты всегда где-то в другом месте.
– Ну… Извини.
– Да нет. Просто ты такой. У меня тоже есть особенности.
Адриа подошел к ней и поцеловал в лоб – с такой нежностью, Сара, что я до сих пор волнуюсь, вспоминая этот момент. Вот ты – настоящий шедевр, и я надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать.
– У тебя – особенности?
– Я странная. У меня полно комплексов и тайн.
– Комплексов… Ты их удачно скрываешь. А что касается тайн, эту проблему легко разрешить: расскажи мне их.
Тут Сара перевела взгляд на убегающую вниз тропинку, чтобы не встречаться глазами с Адриа.
– Я сложный человек.
– Не надо рассказывать ничего, что ты не хочешь рассказывать.
Адриа уже собрался идти дальше, но остановился и снова обернулся:
– Мне хотелось бы знать только одну вещь.
– Какую?
Невозможно поверить, но я спросил ее: что тебе сказали обо мне наши матери? Что такого они сказали, что ты им поверила?
Твое сияющее лицо омрачилось, и я подумал: все насмарку. Несколько секунд ты молчала, а потом сказала надтреснутым голосом: я же просила тебя не спрашивать об этом. Я же просила…
В беспокойстве ты подняла камешек и бросила вниз.
– Я не хочу возвращать те слова к жизни. Я не хочу, чтобы ты их услышал; я хочу избавить тебя от них, потому что ты имеешь полное право их не знать. А я имею полное право их забыть.
Ты поправила рюкзак изящным жестом.
– Это запертая комната из сказки о Синей Бороде, запомни.
Сара сказала это как по писаному, и мне показалось, что она постоянно об этом думает. Прошло уже немало времени с тех пор, как мы стали жить вместе, и этот вопрос всегда вертелся у меня на языке – всегда.
– Хорошо, – сказал Адриа. – Я больше никогда тебя об этом не спрошу.
Они продолжили подъем. Последний отрезок узкой тропки по отвесному склону – и мы добрались наконец, в мои тридцать девять лет, до руин монастыря Сан-Пере дел Бургал, который я так часто себе представлял, и фра Жулиа де Сау, который в другие времена, в бытность свою доминиканцем, звался фра Микелом, вышел нам навстречу с ключом в руках. С дарохранительницей в руках. Со смертью в руках.
– Да благословит вас Господь и даст вам мир, – сказал он нам.
– Господь да подаст мир и тебе, – ответил я.
– Что? – встрепенулась Сара.
Написано карандашом в опечатанном вагоне
здесь, в этой партии, я,
ева, со своим сыном авелем.
если увидите моего старшего,
каина, сына адама,
скажите ему, что я
Дан Пагис [317]
– Стоит прикоснуться к красоте искусства – жизнь меняется. Стоит услышать Монтеверди-хор[318] – жизнь меняется. Стоит увидеть Вермеера вблизи – жизнь меняется. Стоит прочитать Пруста – и ты уже не такой, каким был раньше. Я вот только не знаю почему.
– Напиши об этом.
– Мы – случайность.
– Что?
– С гораздо большей вероятностью нас могло бы не быть, но мы все-таки существуем.
– …
– Поколения за поколениями продолжаются бешеные пляски миллионов сперматозоидов в погоне за яйцеклетками; случайные зачатия, смерти, истребление… И сейчас мы с тобой здесь, друг перед другом, как будто бы не могло быть иначе. Как будто был возможен только один вариант генеалогического древа.
– Разве это не логично?
– Нет. Это чистая случайность.
– Ну, знаешь…
– И более того, что ты так хорошо умеешь играть на скрипке – это еще бóльшая случайность.
– Ладно. Но… – Молчание. – От всего этого начинает кружиться голова, если задуматься, правда?
– Да. И тогда мы пытаемся противопоставить этому хаосу упорядоченность искусства.
– Напиши об этом, ладно? – отважился Бернат, делая глоток чая.
– Сила искусства коренится в произведении искусства или, скорее, в том воздействии, которое оно оказывает на человека? Ты как думаешь?
– Я думаю, ты должен об этом написать, – повторила Сара через несколько дней. – Так ты сам лучше во всем разберешься.
