Тогда они стали искать способа притупить остроту взглядов или отвести их от себя. Тут же объявились люди, которые сказали, что они знают такой способ. Их решили испытать — успех превзошел все ожидания. Эпигоны создали из этих чародеев корпорацию патентованных специалистов, оплачиваемых и презираемых, которых стали называть идеологами.
Между тем способ был весьма прост. Народ, утверждали чародеи, жив не только хлебом, но любит еще и сказки, следовательно, надо изобретать их для него. Одну — чтобы утешить, другую — чтобы одурачить, но караванщики не склонны были к излишним рассуждениям. Самые циничные уверяли, что, как там ни говори, народу, в сущности, все равно, что иметь, лишь бы иметь.
Идеологи всюду стали повторять на все лады, что герои погибли ради эпигонов, что эпигоны и есть истинные Моисеи-спасители, что это благодаря им караван пересек пустыню и только благодаря им зрели хлеба, били источники, падала манна небесная и вставало солнце. Решением верховного совета пропаганда всякого инакомыслия была объявлена противозаконной и подлежала строгому наказанию. Кто-то внес предложение ввести столь же обязательное верование. Однако верховный жрец возразил, заявив, что контроль в этой области представляет определенные трудности. Он заявил, что имеет уже опыт, и добавил, что в таких не первостепенной важности сферах, как мышление, бесполезно, а вернее, даже опасно вводить те или иные законы. Пускай народ думает, что хочет, лишь бы это оставалось в секрете.
Так народ стали держать про запас, ради особых случаев — таких, как защита границ, касса взаимопомощи, торжественные шествия. Идеологи неустанно кричали о том, что только переходы через пустыню и апокалипсисы или же еще эпохальные символы достойны его, потому-то к нему и взывали, дабы обеспечить исходное сырье для одних и способ самовыражения для других.
Народ не обманул надежд, которые на него возлагались, — проявляя изобретательность, он не довольствовался точной игрой предназначавшейся ему роли. Он отводил удары, подсчитывал очки, радовался победам властителей, размахивая у них под носом кадильницей и заклиная время от времени ради их же блага судьбу: „Ананке, или как там тебя зовут, богиня, будь справедлива…“ Да, справедлива, как пуля, пронзившая обгоревшую кожу какого-нибудь караванщика.
Ведь сами-то караванщики ничего, кроме ударов, не получали от судьбы. Так уж повелось, что на долю народа достаются одни лишь удары судьбы. Он с молоком матери впитывает в себя несчастья, которые всю жизнь пытается не то чтобы преодолеть, но хотя бы немного смягчить. И поэтому он вечен, как камень. Те, кому выпадают на долю главные роли, нетерпеливы. Встретив на пути препятствие, они начинают брыкаться, напрягая всю свою волю, чтобы сломить его. И тут — кто кого: либо они ломают препятствие, либо… сами ломают себе шею. Караванщики следят за ними издалека, тихонько посмеиваясь, ибо они-то знают, что герои приходят и уходят, а караван идет — он вечен».
— В конечном счете, — заметил Камель, — он с честью выходит из положения, но какою ценой!
— Кто? — спросил Мурад.
— Караван.
— Я считаю, он сыграл свою роль, прекрасную роль.
— Ты мог бы придумать другую концовку. Ну я не знаю… может быть, спасти караван, потому что это массы, а массы ошибаться не могут.
— Или же, если ты так дорожишь своими героями (хотя я лично против), сделать их более действенными, — сказал Серж.
— Не хватает положительного героя, — усмехнулся Мурад.
— Вот ты смеешься, а между тем в жизни они существуют. Тогда как твои герои… что представляют они собой на деле? Разновидность сверхчеловеков — делают, что им вздумается, а на караван, который следует за ними, им, в сущности, наплевать.
— Мне кажется, что весь вопрос в этом, — сказал Камель. — Сверхчеловек, один на один с народом, который олицетворяют бараны, — да это удобная почва для любой разновидности фашизма! Потому что, в конце-то концов, герой — явление исключительное по самой своей природе. А как быть баранам? Что ты им предлагаешь?
— Это не мое дело.
— Понятно. То есть, иными словами, право вести за собой баранов ты предоставляешь идеологам. Ты сам себе противоречишь.
— Мне тоже так кажется, — заметил Серж. — Я считаю твою статью — как бы это сказать? — демобилизующей.
— И реакционной, — добавила Суад. — Ну что это за женщины в твоем караване: либо производительницы, либо проститутки. Это уж слишком!
— Что касается меня, то я просто не понимаю, как можно написать статью, имеющую отношение к вопросам культуры, — любую статью на эту тему — без тени намека на ислам, — возмутился Буалем.
— В общем, дело тут ясное, — сказал в заключение Камель. — Ты согласен?
— Вы отказались от сиропа с миндальным молоком, вам всем это надоело…
— Ну и что? По-твоему, либо сироп с миндальным молоком, либо иерихонская труба, другого выбора разве нет?
— Есть — всякая чепуха.
— Давайте подумаем, как можно исправить положение.
— Не понял?
— Нужно написать другую статью, где без всяких ссылок, разумеется…
— Ни за что, — отрезал Мурад.
— Что же ты в таком случае предлагаешь?
— В отношении газеты — это твоя забота. А что касается меня, то тут и решать нечего, все уже решено.
В ту же минуту Мурад бросил на стол маленький голубой конверт.
— Это что такое?
— Мое заявление об уходе.
— Ты его заранее написал?
— Когда меня вызвали в редакцию, я стал думать — зачем, и на всякий случай…
— Посреди брода упряжку не меняют.
Мурад громко расхохотался… Посреди брода?.. За тех, кто переходит брод, ему нечего волноваться. Это были великолепные пловцы, много лучше, чем он сам. Они умели твердо держаться на речной гальке. Скользили, как рыба в воде, причем в любой. Чтобы добраться до другого берега, они спокойно утопят Мурада и не задумываясь переступят через его труп. Угорь рядом с ними похож на грубую, неотесанную палку от метлы. На поверхности или в глубине, в прозрачной воде или в мутной — в мутной, пожалуй, даже лучше, — в жару ли, в холод, в спокойном или бурном море они скользят бесшумно прямо к намеченной цели; ловкие пловцы, они рядом с водорослями принимают вид водорослей, а могут стать акулами или пресноводными рыбами, в зависимости от времени и места действия.
Мурад встал:
— Я еду встречать Амалию.
— Кстати, нам только что прислали программу ее пребывания у нас.
Камель достал из кармана конверт.
— Четыре дня в Алжире, чтобы установить необходимые контакты, затем путешествие в Сахару. Маршрут такой: Гардая, Уаргла, Хасси-Месауд, поездка в Ин-Аменас, затем Джанет. Возвращаться будете другой дорогой: Таманрассет, Ин-Салах, Тимимун, Аль-Голеа.
— И на все это месяц?
— Немного больше.
Амалия ничуть не постарела. Она коснулась руки Мурада и села в машину, как будто только что рассталась с ним. И сразу же углубилась в изучение программы, которую он захватил для нее.
— Какие названия… Мне надо сначала привыкнуть.
Она взглянула на даты.
— И меньше сорока дней, чтобы успеть все это? Нас ожидают настоящие гонки. Единственный свободный день — завтра. Что можно сделать завтра?
— Посетить город.
— За один день — это нелегко, к тому же, мне кажется, я его уже знаю: Форум, Университет, Плато де Глиер, Мустафа, Баб эль-Уэд, Касба… Правильно?
— Нет!.. Это старый город… Он исчез.
— А больше ничего нет?
— Есть пляж, но это не очень оригинально.
— Песок… Сначала море, потом дюны…
— Я заеду за тобой завтра в отель.
Когда на другой день Мурад вошел в отель «Сен-Жорж», Амалия, устроившись под сенью гибискуса, читала «Альже-Революсьон».
Они поехали на запад. Дорога шла вдоль моря у подножия гор, покрытых кустарником. Чтобы помочь Амалии освоиться, Мурад перечислял старые названия: Сент-Эжен, Де-Мулен, Гийотвиль, Пуэнт-Пескад, Мадрага. В Зеральде они свернули направо: узкая дорога, петлявшая среди сосен, привела их прямо на пляж. Туристический комплекс возвышался с восточной стороны.
— Там совсем пусто! — Амалия глазам своим не верила.
— Это, разумеется, не Антиб, — заметил Мурад.
— Куда вы дели купальщиков?
— Утопили в море. Солнце ты желаешь в каком виде?
— Хорошо прожаренном.
— Сию минуту будет исполнено.
— Можно располагаться?
— Здесь? Ты что! Толпы пока еще спят, но они тут.
Он показал на тяжелое некрасивое строение в отдаленно средневековом стиле. Над входом в главную башню красовалась надпись «Сан-Суси», выведенная готическими буквами.
— Толпы скоро проснутся, и начнется нашествие.
Они направились в сторону Сиди-Феррюша, в конец пляжа, под сень мастиковых деревьев, спускавшихся к самой воде, и легли на уже теплый песок. На фиолетовое море солнце бросило ковер из переливающихся слюдяных пластинок. Как только стихало ласкающее кожу свежее дуновение ветра, начинало палить немилосердно.
