Именно для того, чтобы он приспособился к условиям необычной войны, командование послало его на специальные курсы так называемого психологического воздействия, где его бесконечные ссылки на «вьетнамский опыт» имели несомненный успех. Стоило ему произнести: «Вот в Индокитае…» — и все взоры тут же устремлялись к нему. Во время обучения лейтенант Коттен главным образом пытался получить информацию относительно нравов, психологии и слабых мест населения, которое он плохо знал, а вернее, вовсе не знал. В остальном же метод был ему ясен: бить без промаха, атаковать противника изнутри, просочившись в повседневную жизнь местного населения, а для широкой публики и гуманистов из ООН стараться изобразить дело так, чтобы последнее слово всегда оставалось за тобой.
Увидев двух исхудавших святых сестер с глазами, покрасневшими от едкого дыма, которого они наглотались за время пребывания в пещере, Коттен почувствовал, что должен попридержать душивший его гнев.
— Гуляете, сестры мои?
— Мы идем в Азиф-Меллул. Вы случайно не в ту сторону?
— Азиф-Меллул? Ну конечно. Мы вас обязательно проводим. По нынешним временам в сельской местности небезопасно, это вам, верно, очень мешает, когда нужно куда-нибудь пойти или поехать?
Он впился в них глазами, пытаясь перехватить случайный взгляд или увидеть предательски покрасневшие щеки. Но Анна-Мария с Вероникой, казалось, не слышали его.
— В здешних местах шагу ступить нельзя — обязательно наткнешься на феллага. О прогулках теперь и думать нечего! Но вы, как я погляжу, ничего не боитесь.
Коттен повернулся к маленькому рыжему сержанту, державшему свой автомат за ствол, словно какое-нибудь полено.
— Что ты на это скажешь, Бернарди? Это ли не храбрость, а?
Лейтенант кружил вокруг Анны-Марии и Вероники. Те смотрели на него с невозмутимым спокойствием. И тут, не выдержав, Коттен завопил:
— Бернарди, а знаешь, зачем они ходили в горы, эти милосердные сестрички? Держу пари, что не угадаешь! Ну как, смекнул? Хотя гадать тут нечего, и так все ясно. Они ходили лечить феллага. Отпираться не советую, сестрицы. Я видел вас вместе с ними до того, как они дали деру.
— А мы и не отпираемся, — сказала Вероника.
Лейтенант позеленел.
— Слышишь, Бернарди? Святые сестры не отпираются, они во всем признаются. Нет, это не храбрость, это самое настоящее безрассудство. Представляешь, милосердные сестры отправляются в джебель ухаживать за молодчиками, которые, стоит им только встать на ноги, стреляют нам в спину, и не стесняясь говорят об этом нам, Бернарди.
— Они тоже люди, — сказала Анна-Мария.
Лейтенант счел необязательным и далее сдерживать себя. Было довольно холодно, но лейтенант обливался потом.
— Откуда вы их узнали? Кто вступал с вами в контакт? Почему вы не поставили в известность военные власти? Зачем согласились? Где они находятся? Кто они? Сколько их? Отвечайте, сведения, которые вы сообщите нам, помогут спасти человеческие жизни, ведь ваш господь бог, если не ошибаюсь, ратует за спасение жизней?
Обе сестры, крепко сжав губы, смотрели на него кротким взором.
— Плевал я на ваши нежные взгляды. Нежные глазки женщин нравятся мне только в постели.
Услышав, как захихикал Бернарди, Коттен понял, что дал осечку.
— Если говорить объективно, то ваш господь бог — это предатель, самый настоящий… Объективно — предатель.
Лейтенант чувствовал, что, дав волю гневу, он совсем потерял голову: и в самом деле, на курсах по психологическому воздействию этот аргумент рекомендовалось приводить пленным, напичканным марксизмом, а он бухнул его монашкам, влюбленным в своего боженьку. Он выхватил автомат из рук Бернарди.
— Ваш господь бог повелевает вам спасать убийц? Так вот, отправлю-ка я вас к нему, чтобы вы сами смогли во всем ему дать отчет. Сестра моя, ты встанешь навытяжку перед своим господом, руки — по швам твоей юбки, и скажешь ему: «Задание выполнено, мой боже!» Он спросит тебя: «Какое задание?» А ты в ответ: «Я спасла феллага». Он скажет тебе: «Вольно! Я вами доволен». Ты ему скажешь: «Это не все». Он тебя спросит: «Ну что там еще?» А ты ему скажешь: «Лейтенант Коттен послал меня к вам».
Лейтенант задыхался от смеха.
— Он тебя спросит: «Чего ему надо?» Ты ему скажешь: «Он просил передать вам, что вы предатель, мой боже, объективный предатель, и что, как все предатели, — ха-ха-ха! — вы заслуживаете та-та-та — одной очереди, только одной — и… мой боже, нет больше боженьки».
А так как он все время играл со спусковым крючком, раздался выстрел. Сестра Анна-Мария успела только сказать «Ах!» — и упала. Вероника наклонилась, приподняла ее голову: Анна-Мария так и умерла с кроткой улыбкой на губах. Лейтенант сначала тупо посмотрел, потом завопил истошным голосом:
— Вот и прекрасно, боже милостивый! Как говорится, одним меньше у феллага.
Затем, повернувшись к сержанту, сказал очень спокойно, словно на учении:
— Бернарди, мы нашли на дороге труп сестры, которую убили феллага, когда мы их обратили в бегство. Эти дикари способны на любое преступление, даже самое отвратительное. Сестра Тартампьон, повинуясь голосу милосердия, пошла выхаживать их раненых, потому что это люди, страждущие люди, в награду за это они оставили на дороге ее труп, когда мы подоспели, он был еще теплый. Но мы пришли слишком поздно, ты и я… Ты ни разу в своей жизни не плакал. На этот раз скупая мужская слеза скатилась по твоей щеке. Ты отвернулся, чтобы скрыть ее от меня.
Бернарди стоял ошеломленный.
— В чем дело, Бернарди? Разве я не на чистом французском языке с тобой говорю? Составишь мне в таком роде рапорт. Ясно?
Очнувшись вдруг, Бернарди вытянулся по стойке смирно:
— Ясно, все ясно, господин лейтенант, даже очень ясно.
Через два дня новость появилась во всех утренних газетах на первой полосе. Мураду было поручено опровергнуть ее. Он отправился в Пуатье, где жила семья сестры Анны-Марии. Там он и встретился с Амалией.
Звали ее не Амалией. Настоящее ее имя было Эме Делонэй. Но так как в ее парижской квартире, где позже имели обыкновение останавливаться «братья»[99], стены оказались слишком тонкими, у нее вошло в привычку ставить пластинки Амалии Родригес, чтобы заглушить шум голосов. Поэтому ее и стали называть Амалией.
Ничто в прошлой жизни Эме Делонэй не предвещало того, что в один прекрасный день она станет членом организации, выступавшей в поддержку ФНО. В отчем доме придерживались правых взглядов, и то, что Алжир должен оставаться французским, не вызывало ни малейших сомнений. Только покинув Пуатье и очутившись в Сорбонне, она начала задаваться вопросами. Сомнения ее вот-вот готовы были смениться уверенностью, и тут как раз подоспел случай с Анной-Марией.
Для расследования дела ей пришлось провести неделю вместе с Мурадом на вилле в окрестностях Ренна, которую аббат Рамель предоставил в распоряжение ФНО. Аббат Рамель не стал допытываться, кто она такая. Он вообще ни о чем не спрашивал. И почти никогда не появлялся. С самого начала он сказал Мураду: «Если в дом будут приходить посетители и приносить какие-то пакеты, попрошу вас заняться этим. У меня нет времени».
Им очень скоро удалось установить истину относительно гибели Анны-Марии, и так как Амалия вызвалась помогать ФНО «в меру своих возможностей», Мурад тут же вручил ей чемодан с листовками, который надо было доставить в Париж. У Амалии не было никакого опыта. Она не сумела ускользнуть от слежки, и ее арестовали. Через два дня полиция явилась за Мурадом. Мурада осудили на год и один день тюремного заключения. Что же касается Амалии, то тут вмешались родственники, да и недавний скандал, связанный с гибелью Анны-Марии, сыграл свою роль: ее почти сразу же отпустили.
— Ясное дело, сгорю!
Зычный голос, над которым и возраст, казалось, не властен, раскатистый смех, узловатые пальцы, оливковая палка в руках — ну конечно, Мурад не мог ошибиться: то был Вервер, постаревший, но по-прежнему непреклонный и неуемный. Пассажиры старенького выцветшего автобуса из Тазги были очень молоды. Они обсуждали цены, футбол, вестерны или задавали Верверу вопросы, ставившие его в затруднительное положение:
— А я, Вервер, я тоже сгорю?
— И ты тоже, как все другие.
— И верующие тоже?
— Они в первую очередь.
— А кто в рай-то попадет?
— Пчелы, собаки, улитки… стрекозы.
— Ну, а христиане, евреи?
— Все пойдут в огонь!
Вервер корчился от смеха на своем сиденье.
— То-то будет полымя!
Вдруг он стих.
Он ткнул концом своей палки в Мурада:
— Это же сын Ифтена! Зачем ты пожаловал к нам в деревню, сын Ифтена?
— Чтобы посмотреть на вас, — сказал Мурад.
— Ты что, мало на нас насмотрелся? А? Опять вернулся? А зачем, спрашивается? Здесь все обречены гореть. Все… и ты тоже.
